Мы, поколение живущее в XXI веке, привыкли думать о Великой Отечественной войне, как о подвиге миллионов людей. Кто-то знает об этом больше, кто-то меньше, но для большинства все это уже превратилось в страницы учебников. А ведь в войну люди не только совершали подвиги, но и просто жили: встречались, любили и создавали семьи.
Забавная и трогательная история любви, правда, уже в послевоенное время, показана в сериале «Пять невест». Время действия – май 1945 года. Только что закончилась война, но воинов-освободителей, с победой дошедших до Берлина, не спешат отпускать домой: служба для них продолжается. Очень расстроены этим обстоятельством бравые летчики-истребители, а больше всех – красавец Вадик Добромыслов, которому не терпится жениться на своей подруге по переписке, Насте. Когда его товарища Лешу Каверина направляют в командировку на Родину, Вадик просит его об услуге: расписаться с Настей от его имени, по его документам, и привезти ее в Берлин. Пока Леша сопротивляется уговорам сослуживца, об этой афере прознают еще несколько боевых товарищей. И вот у солдата уже задание жениться на пятерых девушках. На все про все у него есть сутки.
Смотрите телесериал «Отчий берег» в понедельник 6 мая в 18:50.
Конечно, любовь во время войны не была абсолютно счастливой и безоблачной. И все же, в преддверии Дня начала Великой Отечественной войны мы решили также вспомнить об этой человеческой, а не героической стороне военного времени.
В тылу было очень мало мужчин и много молодых одиноких женщин, на фронте – все наоборот. И все девушки и женщины от пристального мужского внимания чувствовали себя настоящими красавицами. При этом были не только ухаживания, но и романы, и большие настоящие чувства.
Вот что рассказала корреспонденту «МИР 24» уроженка Ленинграда Ольга Сергеевна Луговая, родители которой воевали с 1941 и до 1945 года:
– Моя мама служила связисткой. И когда началась война, она была уже замужем. А ее незамужние подружки-связистки флиртовали как только могли. Но это все равно было очень целомудренно, ничего лишнего они ни себе, ни окружающим их мужчинам не позволяли.
В те времена была совсем другая нравственность. Никто своей любовью не козырял, все было очень сокровенно, потаенно. Нельзя было идти по улице в обнимку. А прилюдно поцеловаться было просто немыслимо. Доходило до смешного: влюбленные приходили на вокзал, к любому поезду, специально чтобы целоваться. Все там прощаются, целуются, значит – можно. И вот поезд уходит, а они стоят.
Или на лестнице: вошел в подъезд – слышишь заполошный шорох. Это двое влюбленных шарахнулись друг от друга. А другого места нет: жили все в коммуналках, по несколько поколений в комнате.
Молодожены – и те не имели своих комнат, их угол отгораживали ширмой. А уж тем, кто просто встречался, было и вовсе негде уединиться. Тем более что все это рассматривалось как нравственное разложение и было наказуемо по комсомольской линии. Поэтому молодые люди очень серьезно относились к проявлениям любви. Либо все всерьез, и тогда женись, либо никакого флирта!
Тем не менее, природа брала свое. Все это не истории любви, а скорее, дыхание, шептание, проживание каждой минуты заново в памяти, и долгие воспоминания, и боль утрат.
Однако было много случаев, когда роман заканчивался вместе с войной. Например, мужчина говорит, что у него пропала семья. И это правда – эвакуация. Иногда случались фронтовые романы и создавались новые семьи. А после войны часто прежние семьи находились, и фронтовая любовь оставалась позади. Или наоборот – семьи, едва обретя отца семейства живым, тут же его теряли, поскольку фронтовая любовь оказывалась сильнее, ярче.
Подруга моей мамы, – говорит Ольга Сергеевна, – связистка Раечка Лукацкая всю войну переписывалась с неким Димой. Мечтала, что после войны они поженятся. Красивый был роман. Потом они встретились уже после войны, но жить было все равно негде, и они просто встречались. Когда же его семья нашлась и вернулась из эвакуации, то он ей не сознался в этом. И однажды она встретила его, идущего по улице с семьей. И сразу перешла на другую сторону дороги. Это было для нее страшным ударом, она так и осталась одинокой до конца жизни. До сих пор неизвестно, специально ли он скрыл, что его семья нашлась, или по другой какой причине не смог с нею вовремя объясниться. И таких историй было много.
Подружки моей мамы Адочка Свиндлер и Раечка Лукацкая, те самые, что флиртовали с молодыми ребятами на фронте, когда закончилась война, окончили институты, многие пошли по научной части, стали профессорами. А на фронте чего только не было! Мама говорила, каламбуря над тем, что они Ада и Рая, «всю войну прошла между адом и раем, и ни там, ни там не побывала».
Поскольку у влюбленных не было никаких шансов уединиться, а романы крутили все равно, то случались и курьезы, замешанные на неустроенном военном быте. Как-то часть, где служили девушки-связистки, довольно долго располагалась в двухэтажном здании на окраине Ленинграда. У девочек в комнате четыре койки и ведро, поскольку холодно зимой на улицу бегать, а канализация не работает. Выносили ведро по очереди.
У всех дежурство заканчивалось в разное время, и вот у одной, Нины, дежурство закончилось, и она уже легла. И зашел к ней перед отбоем молодой солдатик по фамилии Блинов. Сидит в потемках на ее кровати, ручки целует, а дальше дело не идет – и девушка строга, и сам он понимает, что ничего себе не позволишь.
Вдруг влетает другая связистка, и, не разобравшись в темноте, сдирает свои ватные штаны и присаживается над ведром. И Нина, чтобы как-то спасти ситуацию, внезапно обнимает парня, привлекает его к себе, прижимает головой к груди, чтобы он не слышал ни звука! И, конечно, оставляет в полном недоумении, откуда вдруг такая страсть и порывистость, если раньше можно было только пальчики тайком целовать.
Иногда это ведро они еще и выливали прямо в окно, когда никто не видел. Окно выходило на задний двор, где никто не ходил. И вот врывается одна из девушек, Раечка, и хохочет так, что буквально по стенке от смеха сползает. Оказывается, они там под окошком с ухажером шептались, когда вдруг окошко открылось, и послышалось характерное жестяное бряцанье ведра. Она едва успела его за рукав изо всех сил дернуть, и вместе с ним за угол спрятаться. А он спрашивает: «Что это они, чай выплескивают?».
Ада Свиндлер была необыкновенно интеллигентной и возвышенной, да и потом осталась такой же: доктор наук в Академии художеств, у нее дома вся богема Санкт-Петербурга бывала. Вот был у них ужасно противный командир, который ее в качестве воспитательного этюда заставлял за ним ведро с фекалиями выносить. А она – ни в какую! Заработала за неповиновение несколько нарядов вне очереди.
И тогда моя мама говорит: «Так, давай мы с тобой вместе сейчас мимо него, чинно с этим ведром прошествуем, пусть ему самому стыдно будет. Да еще и всем встречным будем говорить: поберегись, нужник товарища командира несем!».
В целом, дисциплина была более чем серьезной, да и служба у связисток была не сахар. Ходили и в наряды на передовой, под обстрелом, и в разведку на вражескую территорию. Тащили за собой катушку провода, прицеплялись к вражеской связи, и, разматывая катушку, возвращались назад.
Однажды моя мама была в разведке. И вдруг случилось солнечное затмение, и она потеряла все ориентиры, поскольку тени пропали и все стало выглядеть иначе. Она очень испугалась, ведь она была на финской территории, а попасть в руки к финнам было хуже, чем к немцам – эти лютовали страшно, с живых шкуру снимали. Но обошлось, она отлежалась до конца затмения и смогла выполнить задание и вернуться.
А однажды подруга моей мамы с одним из молоденьких связистов возвращалась из разведки и уже недалеко от своей части они решили искупаться, поскольку шли мимо озера, а было очень жарко. Вообще-то это преступление, за это могли очень серьезно наказать. Из разведки положено идти прямо в часть. Чтобы друг друга не смущать, они решили искупаться с разных сторон озера, хотя сейчас такие условности могут показаться странными. Она плавать не умела и ошиблась: не поняла, что дно резко уходит в глубину. А он только всплеск услышал, и думает: надо же, как ныряет! Нет и нет ее. Потом, когда спохватился, едва вытащил. И все равно ни одного лишнего прикосновения, хотя уж ситуация более чем располагала к близости. А им по 19 лет, и там в любую девчонку были влюблены, поскольку на передовой девушек было мало. А он, бедный, только о том и думал, чтобы она не проговорилась никому в части, что они купались в нарушение воинской дисциплины.
Родители встретились за несколько лет до войны, он приехал из Риги в Ленинград к родственникам. Никаких ухаживаний почти и не было, он сразу сказал «выходи за меня замуж». Пошли и расписались. В 1939 году родилась я. Папа очень любил и ревновал маму, это я уже потом поняла, когда подросла.
Папа дошел с войсками до Австрии, мама служила в группе войск Волховского направления. А я, двухгодовалая, осталась с еще не старой бабушкой, которой было всего 48 лет, в блокадном Ленинграде. Бабушка в первую блокадную зиму умерла от голода. Но маму никто демобилизовывать не собирался – только отпустили на несколько дней, пристроить дочку в первые попавшиеся ясли.
Помню, как я там сижу и плачу – домой хочу. А дети меня обступили и спели песню:
Ты пойдешь домой,
Там сидит хромой.
Он ботинки сушит,
Он тебя задушит.
От такого обещания я сразу домой расхотела. Потом прижилась и прожила в этом детском саду, который уже стал детдомом, до конца войны. Помню, что из-за бомбежек все потолки в садике были в трещинах. Из рисунка этих трещин на потолке я сочиняла такие замки, такие картины, что-то фантастическое! И мне казались необыкновенно скучными потолки без трещин. Я думала: «как тут можно жить, с такими неинтересными потолками?»
Раз в четыре месяца маму отпускали из части меня проведать. Она брала меня домой всего на одну ночь. А потом у меня начался голодный понос. Маму вызвали, чтобы она забрала меня умирать дома, поскольку нельзя было допустить летальный исход в садике. И она меня забрала на передовую. Там все честно делали вид, как будто бы никакой девочки тут нет, поскольку ребенку находиться в части было не положено. Меня там чуть подкормили, и я осталась жива.
Я помню комнату, в которой жили девушки-связистки, круглый стол, за которым они готовились к политзанятиям. Я по этой комнате ходила, а потом вдруг испугалась своей тени. И они мне объяснили, что такое тень, и показали смешные картинки на стене. И я, обогащенная этим знанием, вернулась назад, в детский сад. Помню мамину гимнастерку, шинель на ремне, и как я коленками задевала за бляху ремня, когда она несла меня на руках.
Совсем другая девушка, по имени Ольга Мартьянова, которая служила при штабе, рассказывала, что у них с любовью все было строго: флиртовать-то флиртовали, но до Берлина она дошла девушкой. Хотя это ничуть не мешало ей быть страшной матершинницей.
Все девочки при штабе жили в одной комнате и подшучивали друг над другом, конечно. Ольга рассказывала, что в углу комнаты стоял таз с водой под умывальником, и каждое утро ее валенок почему-то плавал в этом тазу. Однажды она так трехэтажно выразилась по этому поводу, что девушки пожаловались командиру, что Оля Мартьянова ругается матом.
Этот командир очень Ольге нравился. Он посадил всех девушек в кружочек, и говорит: «Оля, встань и скажи нам всем, какие такие слова ты говоришь, что девочки на тебя жалуются». Она, конечно, стояла пунцовая, и ни слова не вымолвила, а когда они все вернулись в комнату и остались одни, обложила всех еще заковыристее, чем прежде.
Еще у Ольги был очень хороший почерк. Множительной техники тогда не было, и она своим красивым почерком переписывала при штабе все важные документы. Перемещалась она вместе со штабом вслед за наступающими войсками через всю Европу. Потом она с гордостью говорила, что сохранила все секретные документы в тайне и неприкосновенности так же, как и свою девичью честь.
Случалась на фронте и настоящая любовь, которая соединяла людей на всю жизнь. Историю именно такой любви своих родителей рассказала корреспонденту «МИР» Линкова Людмила Давидовна, которая родилась в блокадном Ленинграде в 1944 году.
Когда началась война, ее маме Нине Артамоновой было 19 лет. Их, студентов, отправили рыть окопы и после не вывезли с линии фронта. Они пешком, кто как мог, вернулись домой. Оказалось, что ее мама двоих младших детей успела вывезти за линию окружения и оставила в деревне. Сама же вернулась за старшей дочкой в Ленинград. Нина пошла на курсы водителей грузовиков, чтобы заработать на рабочую хлебную карточку. Работала на автобазе, наряду с мужчинами. Работа была очень тяжелой: автобаза обслуживала в том числе и Дорогу Жизни. Мама тоже ездила по этой легендарной дороге, но всего раза два. А потом вышла инструкция, которая запрещала посылать туда девушек.
Отец был родом из Черкасс, он в 1939 году окончил Харьковский автодорожный институт и приехал работать по распределению в Кронштадт. Он служил начальником автобазы, которую во время Финской войны перевели в Ленинград. Позже эту автобазу объединили с воинской частью, им добавили дорожную технику: бульдозеры, грейдеры, самосвалы. Автобазе присвоили номер воинской части. Мама была вольнонаемным гражданским водителем среди многих его подчиненных. Но увидели они друг друга не сразу.
Как-то мама с подружкой Грушей провинились, и начальник, мой папа, вызвал их к себе «на разнос». Вот при таких обстоятельствах они и познакомились. Она потом признавалась, что начальник ее просто поразил: красивый был и солидный. А они вбежали, девчонки по 19 лет, и замерли посреди комнаты – растерялись. И весь задор куда-то ушел. Он их за что-то распекал, а потом потихоньку стал отслеживать маршруты мамы и выяснять, вернулась ли она вовремя на базу, не случилось ли с нею чего-нибудь.
Период ухаживаний не был длинным, да и не принято тогда было встречаться тайком, и некогда – война, все с ног падали от усталости.
Папа каждый день посылал людей туда, откуда они могли не вернуться, и среди них была мама. Они познакомились в сентябре 1942 года. А в ноябре уже поженились.
Начальнику автобазы была положена комната в четырехэтажном доме при автобазе. Туда он и пригласил будущую тещу для знакомства и сватовства. Они с мамой пришли пешком, под дождем. «Дождь, холодина, галоши в глине. Входим, а у него зеленая настольная лампа и продукты на столе!», – рассказывала потом внукам мамина мама. Бабушку, которая тогда еще была совсем не старой женщиной, впечатлило, какой видный у дочери жених: молодой, с военной выправкой, надежный и волевой.
Ее потрясло, что он их обеих сразу пригласил жить в его комнате, и то, что выставил на стол весь свой тщательно сбереженный офицерский паек: хлеб, консервы, настоящий чай и сахар.
Это было и сватовство, и свадьба – все одновременно. Они сидели за столом, чинно говорили о том, что решили пожениться, а на следующий день он забрал их обеих со всем имуществом, которое помещалось в одном чемодане и одеяле, в которое бабушка увязала какие-то вещи.
Родители настолько хранили в тайне историю своей любви, настолько не принято было говорить о чувствах, что они бы очень удивились, если бы им предложили рассказать про романтику отношений. Все это поколение было людьми дела. Но они очень любили друг друга, это было видно! Такая нежность была между ними! Но иногда и подтрунивали друг над другом.
В январе 1944 года у них родилась дочь, я. Младенец весил всего 1 кг 800 г. Рожениц в блокадном Ленинграде было очень мало. Роддом находился на Охте, зима была морозной, стекла в окнах выбиты во время бомбежек, поэтому окна затыкали матрасами и жили все в одной комнате, чтобы хоть как-то согреться. Да и молока, по сути, у рожениц почти не было, поскольку все были истощены до предела.
Молоко, сколько у кого было, сцеживали в один чайник, который стоял на столе посреди палаты. Из него наливали по чуть-чуть всем младенцам, а остальное время делали так: жеваный черный хлеб, завязывали в марлю, эту марлю обмакивали в грудное молоко и такой самодельной соской затыкали рот голодным младенцам, которые от слабости даже не кричали, а только чуть попискивали.
Мы с мамой пробыли в роддоме до апреля. Рожениц держали там очень долго, чтобы хоть как-то выходить младенцев. Но все это время их не перепеленовывали: холодно и все равно нет ткани на пеленки, нет воды их выстирать, нет шансов в такой холод высушить.
Поэтому дома, когда ребенка развернули, оказалось, что у него практически нет кожи! Сплошной кровоточащий кусок. Папа кинулся, нашел известного врача-гомеопата, доктора Грекову. Она дала черную, как деготь, пахучую мазь и предупредила, что она не отстирывается – все испачканные ею пеленки надо выкидывать. И тогда всей автобазой стали собирать нательные рубашки, простыни, куски ткани – что у кого оставалось. Все знали, что у начальника родился ребенок, и все везли, кто что мог. Приходили, приносили их и топтались на пороге: все хотели увидеть это чудо – ребенка, рожденного посреди блокады зимой 1944 года!
И постепенно на боках и спине ребенка стала нарастать тонюсенькая розовая пленочка – будущая кожа. Так я осталась жива.
В конце войны папина часть пошла вместе с наступающими войсками по Прибалтике. Они обеспечивали строительство временных мостов, переправ, гатей для продвижения всей военной техники. Они участвовали в штурме Кенигсберга и оттуда их часть отозвали служить в только что занятый Ревель – Таллин.
Мама оставалась в Ленинграде. В 1945 году у нее родился мальчик, мой брат. И только после войны в 1946 году папа забрал всю семью в Таллин. Первое мое послевоенное воспоминание – очень яркая зеленая трава и много желтых одуванчиков.
Папа всегда торжественно приносил домой паек. Я помню деревянный чемоданчик, сбитый мелкими гвоздиками, в котором он приносил муку в полотняном мешочке, брикет масла, консервы. Помню первые в жизни конфеты на 7 ноября – это были разноцветные драже, очень красивые, нам с братом было жалко их есть. Мама в 1948 году пошла работать диктором на радио – читала новости на русском языке.
Отец 25 лет прослужил в сухопутных войсках в составе Краснознаменного Балтийского флота, потом вышел в отставку в звании инженер-полковника, и проработал 13 лет в министерстве строительства Эстонии. Мама вырастила детей, и, когда мы окончили школу, пошла учиться сама – окончила историко-филологический факультет, работала в редакциях нескольких газет и журналов. Так они и прожили всю свою жизнь в Эстонии. И даже много лет спустя очень нежно относились друг к другу и были окружены множеством друзей: сослуживцев, блокадников – собирались вместе на все праздники, готовили стол в складчину, пели песни, и очень держались друг друга.
Подробнее в сюжете: Любовь без границ