Генриха Эммануэля можно узнать издалека, даже если ты никогда не видел его своими глазами. Пока он поднимается на эскалаторе к выходу с «Красных ворот», почти все шеи соседнего эскалатора сворачиваются в его сторону, словно в московском метро решил прокатиться пришелец. Генрих Эммануэль (и это, кстати, не вымышленное имя) – московская знаменитость в среде, связанной с тату-индустрией. Тело 73-летнего мужчины почти целиком покрыто татуировкой, включая голову. В преддверии 10-й Международной Тату Конвенции мы отправляемся в один из близлежащих тату-салонов, где выясняется, что Генрих все-таки не инопланетянин, а интеллигентный, образованный и молодой душой человек, которому просто неинтересно быть обычным пенсионером.
– Генрих, расскажите про происхождение вашей фамилии, кем были ваши предки?
Портрет моего предка Георгия Эммануэля висит в Эрмитаже в ряду героев 1812 года. Это был серб, который служил под началом Павла I, был ранен при Бородине. Потом он командовал первой русской экспедицией на Эльбрус – умер, правда, рано, в 61 год, оставив десять детей. А дальше я без понятия – в сталинские времена не принято было вспоминать родословную.
Родители были москвичи, и я появился на свет у Грауэрмана, это начало Калининского проспекта (современный Новый Арбат) с левой стороны за рестораном «Прага». Там много известных людей родилось, и мне тоже повезло. Папа воевал в Гражданскую и Отечественную войну, потом работал начальником автоколонны комбината имени Микояна, а мама была домашней хозяйкой. Нас, детей, было трое. Знаю только, что у папы два брата погибли в сталинских лагерях. Тогда об этом боялись говорить, а папа умер достаточно рано, когда мне было 15 лет, поэтому расспросить не успел.
– Каким было ваше детство?
Послевоенным, я родился в 1946 году. Не было телевизоров, никакой электроники, денег на игрушки, поэтому сами себе ружья выстругивали, если какая-нибудь копеечка попадалась – доставали солдатиков. А в основном пропадали во дворах, мамы не могли нас дозваться. Я редко вспоминаю это время, но если вспоминаю, то хорошо, потому что детство – оно всегда детство. У меня оно было нормальное, доброе, с добрыми родителями и друзьями.
Я еще помню, как кричал: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство». И похороны Сталина прекрасно помню, мне было семь лет тогда. Мы жили в Козицком переулке, это где Елисеевский магазин. И вот народ пропускали как раз с улицы Горького (Тверской) на Пушкинскую, и по Пушкинской (Большая Дмитровка) шли к колонному залу. Я смотрел с балкона, как они давились. Человеческую реку помню очень хорошо. Еще помню, что у нас висела такая тарелка, которую нельзя было выключать, потому что по ней тревогу объявляли и все такое прочее. Я утром просыпался рано, а у нас была собака боксер. Я вставал и шел к нему на подстилку – очень его любил. И вот я услышал, как сказали про смерть Сталина, начал папу будить, а папа сначала не поверил и щелбана дал.
– Как складывалась ваша взрослая жизнь, где учились, кем работали?
Я заканчивал вечернюю школу, работал на заводе имени Лихачева (ЗИЛ), поступил во втуз, но там не было военной кафедры, и меня забрали в армию на три года. А когда я пришел из армии, уже не захотел возвращаться во втуз и закончил Ленинградский институт киноинженеров (ЛИКИ). В Москве был филиал первые три курса, а потом в Питер ездил на сессии. Потом работал фотографом, по-разному жизнь складывалась.
У меня диапазон работ очень широкий. Работал, например, сторожем в бане, ночным директором в булочной – привозили хлеб, семь-восемь машин, надо было разгрузить и приготовить. Графит пилил на фабрике Красина, которая делала карандаши. Был групповым инженером, был директором съемочной группы, и дворником тоже был. Я люблю все через себя пропустить, чтобы понять, как это. Так что я не боялся никакой работы и не стеснялся.
На самом деле о предке Генриха – Георгии Эммануэле известно довольно много. Он родился в сербском Вршаце в 1775 году и уже в 13 лет сумел организовать защиту родного города от турок. Неудивительно, что дальше он поступил на военную службу, в которой достиг больших успехов. В 1796 году Георгий Эммануэль отправился в Российскую Империю, где ему было суждено стать генералом от кавалерии. Под свое крыло молодого человека взял император Павел I, и не прогадал – серб отличался умом и отвагой. В 1802 году Эммануэль по собственному желанию был переведен в Киевский драгунский полк и вскоре принял участие в войне с Наполеоном. Был шефом Киевского и Курляндского драгунских полков, многократно был ранен в боях, отмечен высокими наградами. Сыграл значительную роль в завоевании Кавказа и организовал первую экспедицию на Эльбрус, после которой был избран почетным членом Петербургской академии наук.
– Почему вы решили уйти на пенсию и как вам теперь живется?
Выгнали! Я работал водителем в Росрезерве, и в 65 лет меня вежливо-культурно попросили. Я работаю с 16 лет, когда оформил пенсию, еще не было 50 лет стажа, а когда продолжал работать в пенсионном возрасте, уже стало 50. За квартиру, телефон и прочее сейчас уходит червонец, больше 70% оставшихся денег идет на еду. Для того чтобы купить себе что-то еще, уже надо выкраивать, как-то становится тесновато.
– В какой период истории России, из тех, что вы застали, вам было комфортнее всего?
Пожалуй, спокойнее всего было в брежневские времена. Да, может, тяжело что-то было достать, но была уверенность в завтрашнем дне, в работе, что если тебе тут что-то не нравится, ты сможешь найти другую. Теперь же весь мир живет сегодняшним днем.
– Перестройка стала для вас ударом?
– Нет, особого удара не было. У нас как-то странно бывает в стране, маятник – сначала качнется в одну сторону, запрещение, потом в другую сторону – все разрешено. Потом это все равно как-то устаканивается, приходит к более-менее среднему варианту, но отрыгивается долго. В перестройку пришлось и работать дворником, и в ларьке сидеть, и с бандитами иметь дело не раз – по-всякому было... Чего-чего, а жизнь была насыщенная.
– В своих интервью вы очень часто шутите на тему смерти, почему?
Я к этому очень спокойно отношусь. Какой смысл относиться серьезно? Летай иль ползай, конец известен, все в землю ляжем, все прахом будет. Это такая вещь, которая неизбежна для каждого. Мы рождаемся для того, чтобы умереть, жизнь вообще очень вредная в этом плане штука. Я знаю, что наверху кто-то есть – НЛО, бог, неважно. Если вы читали «Понедельник начинается в субботу» Стругацких, помните, они делали дубли, чтобы что-то тяжелое таскать, очередь в кассу стоять. Вот я считаю, что все религии, которые есть на земле, – это дубли того, кто там есть. И каждая из религий тянет одеяло на себя. Я считаю, что некоторые вещи, которые произошли в моей жизни, не должны были случиться. И если они допущены кем-то, то я совершенно не обязан быть его почитателем.
Генрих Эммануэль – заметная фигура на российских тату-конвенциях, вряд ли можно найти еще одного столь же колоритного персонажа, совмещающего в себе такой внушительный жизненный опыт и юношескую авантюрность. В соцсетях можно увидеть множество фотографий людей в компании знаменитого Тату-дедушки, в основном это девушки. Удивительно, но в общении Генрих кажется действительно молодым, а не молодящимся. Секрет хорошей формы, говорит он, в спорте и общении с друзьями. Еще одно развлечение Генриха – игра в танчики.
– Вас не раздражает, что из-за тату люди в вашу сторону шеи сворачивают?
Я научился сквозь это проходить, не замечая, пока меня не задевают. Задевать меня – это не самый приятный вариант, я ведь могу и ответить. Кому-то нравится, кому-то не нравится. Не нравится тебе – вон есть другая сторона улицы, перейди. Меня совершенно не раздражает внимание, пока никто не привязывается. Хотя такое бывает, особенно когда человек немного подшофе и начинает выяснять, что и зачем, или кто-нибудь из пожилых: «А зачем вам это надо?»
В городах, особенно крупных, татуировка стала масс-культурой. От совкового отношения уже как-то избавляются. А в провинции все по-другому. В Тамани я шел в шортах и сланцах, и какая-то тетка говорит: «Это ж сколько надо сидеть, чтобы столько на себе сделать». А вообще тату – это одна из древнейших культур, которая ведет начало от первобытных времен. На Западе почему-то к этому относятся совершенно спокойно.
– Сложно ли вам было решиться на татуировку на голове? Все остальное в Москве в принципе привычно, но голова – это экстрим.
Я все равно лысый, какая разница? Так хоть что-то будет на голове. По болевым ощущениям, что на пятой точке делать, что на голове – очень больно и там, и там. Но я умею отключаться от боли, боль ведь не там, где делают, а в голове. Да, я чувствую боль, но далеко не в такой степени, как когда к ней прислушиваются. Я даже мог заснуть на сеансе.
– Что для вас значит татуировка, что она вам дала?
Мне нравится, что на теле, на пустой коже возникает что-то, на что приятно смотреть и что приятно носить. У нас с моим Санычем (мастер Александр Мосолов, – Прим.ред.) такой подход – мы делаем то, что ему интересно делать, и то, что мне приятно носить. Я издавна считал, что татуировка в некотором смысле даже выше, чем искусство художника. Потому что художник рисует на плоскости, а здесь надо передать все на теле и расположить так, чтобы это смотрелось, выглядело красиво. Есть такое понятие «синяя болезнь», когда ты сделал одну татуировку, и тебе хочется еще. Ею заразился и я.
А дало мне это очень многое в плане общения. Мне неинтересно общаться со своими ровесниками, потому что они разговаривают в духе «как я утром встал не обоссанный», какую таблетку мне врач прописал и как она подействовала, какая сволочь сноха или зять. С мастерами и их клиентами мне гораздо интереснее, чем с ровесниками, которые целыми днями либо смотрят телевизор, либо, сидя на лавочке, моют кому-то кости. С ребятами и про музыку можно поговорить, хотя они сторонники современных течений, а я сторонник старого джаза. Но, тем не менее, они понимают, о чем я говорю.
Сегодня Генрих – представитель исчезающего вида коренных москвичей, которые знают каждый пятачок в границах старой Москвы. Он прекрасно помнит расположение улиц и ориентиров на них, правда, названия предпочитает советские, а многие ориентиры остались в прошлом. На вопрос, что нравится и не нравится в современном мире, он отвечает: «Нравится свобода – можно ездить куда угодно. Нравится, что не все еще измеряется деньгами. Нравится свобода в одежде, нравится, что я попал в мир тату. Не нравится жить по чьей-то указке. Не нравится, что между людьми исчезла доброта. Не нравится моя пенсия».
И еще я давно понял одну фишку: начинаешь стареть тогда, когда тебе жизнь становится неинтересной. А мне еще очень многое интересно. В среде татуировщиков многим я гожусь не то что в дедушки, в прадедушки. И, тем не менее, отношение ко мне очень доброе. Всегда приятно, когда и ты относишься к людям с пониманием, и к тебе доброе отношение, поскольку доброта нынче в большом дефиците. В основном homo homini lupus est.