Старая желтоватая бумага истончилась и рвется по сгибам. Завитушки заглавных букв еще хорошо видны, а вот мелкую вязь строчек едва можно прочесть. Выцвели чернила, поблекла типографская краска на почтовых открытках.
Письма с фронтов Великой Отечественной войны еще хранят во многих семьях. И пересказывают внукам и правнукам историю жизни тех, кто их писал из окопов. Тех, кто браво и молодо смотрит с поблекших фотографий.
Фронтовые письма – удивительные документы. Они сохранили думы, воспоминания, рассказы о фронтовом быте, решимость сражаться до конца и страстную веру в Победу. В 82-ю годовщину начала Великой Отечественной войны мы публикуем отрывки из фронтовых писем, чтобы через все минувшие годы расслышать голоса тех, кто сражался и победил.
«Да, дорогая! Завтра 25. 06. 1943 – два года, как я расстался с тобой и любимыми детьми, уходил на эту великую справедливую войну, на защиту самого дорогого в моей жизни, на защиту своей любимой Отчизны. Я как сегодня помню этот день отъезда, ты стояла у магазина с Владиком на руках, когда я садился в кабину ведущей машины. Да, Ленуся, много пережито за эти два года, этого не опишешь в письме, об этом напишут целые повести и романы. И в эти дни наступающей второй годовщины у меня одно желание и одно стремление: как можно скорее схватиться с врагом в решающем сражении, и чем скорее это наступит, тем скорее наступит момент нашей победы. Пиши мне как можно чаще». (Филипп Лаврентьевич Гриценко, командир пулеметного расчета).
«Мама, милая мама, не обижайся на меня за то, что без твоего разрешения я улетаю на фронт. Мой долг и совесть моя обязывают быть там, где решается судьба Родины! Олечка, хочу тебе сказать вот что: cмерти я не боюсь, но не хочу её, а если придётся погибнуть, то просто свою жизнь не отдам. Мой милый, крылатый «Як» – хорошая машинка, а моя жизнь неразрывно связана с ним, и умирать с ним будем только героями. Будь здорова, дорогая, крепче люби Родину и лучше работай для неё, не забывай меня. (Екатерина Васильевна Буданова, гвардии лейтенант, лётчик-истребитель).
«Дорогая, читаю твои несколько последних писем и вижу в них, хороших и искренних, большую нервность и также за меня «цеплянье», которого быть не должно. Я не должен быть для тебя той соломинкой, за которую цепляется утопающий. Не относись ко мне, как прежде к Наточке. Милая! Против себя говорю ради правды. Смягчись сердцем, не мятись!». (Иван Алексеевич Смирнов, танкист).
«Примите привет с фронта. По-прежнему здоров, бодр и полон сил. Получил ваше письмо от 28 мая, из которого хотя бы немножко узнал о вашей жизни. Немножко посмеялся я над советом мамы, «покупай, что тебе хочется, не жалей денег и не посылай нам последние». Да, смешно, что я могу здесь купить? Быть может, вы думаете, что в траншеях есть магазины вроде Мосторга или же бакалея?» (Александр Исаевич Малков, пехотинец)
«Здравствуйте, мои дорогие Наташа и Славик! Сообщаю, что здоров и Север на меня в плохую сторону не действует. Времена суток тут перемешаны, но ко всему можно привыкнуть, особенно старому солдату, и я уже привык. Боевую работу начал хорошо, уже несколько корабликов потопил, так что кое-что сделал для Родины практическое. Ну, а в остальном жизнь не изменилась, каким был, таким и остался». (Командир эскадрильи ВВС Северного флота Леонид Георгиевич Колтунов).
С интересом наблюдаем обычаи поляков, беседуем с ними. Они очень приветливо встречают нас. Недалеко от места, где мы сейчас стоим, расположен лагерь. Лагерь уничтожения. Ты, наверное, читала в газетах о лагере на Майданске. Так этот лагерь в несколько раз превосходит майданский. Шесть миллионов человек было уничтожено там. Камеры, в которых людей душили газом; печи для сожжения трупов; рвы, в которые сбрасывались трупы, вернее, укладывались с немецкой аккуратностью – один ряд головами в одну сторону, другой – в другую. Рвы, доверху наполненные кровью. И во всем и везде эта дьявольская немецкая аккуратность. Может быть, в тылу не все верят описаниям этих бесчисленных ужасов. Да и в самом деле, трудно поверить, что люди, похожие внешне на нас, могли дойти до такой нечеловеческой жестокости. Но когда видишь все это, задаешь себе вопрос: кто они, эти существа, захотевшие истребить человечество? Люди ли это? Конечно, это не люди! Скоро настанет конец этим ужасам, будет расплата». (Борис Ручьев 7 марта 1945 года)
Пережив фронт, дожди, снег, грязь, смерть, начинаешь радоваться самым прозаическим удобствам обстановки в госпитале. Вам, может быть, смешно, что я так восторженно восхваляю все эти мелочи. А я – так прямо купаюсь в блаженстве. Ведь я с января спал, не раздеваясь, а последние два с половиной месяца даже не разувался. Так приятно сейчас мыться раз 10 в день, читать сразу по 2-3 книги, вовремя есть, ни о чем не думать, ни за что не отвечать. Те, кто помоложе – тем беспокойно: масса сестер, студенток, практиканток. А я никак не обращаю внимания на них. Стыдно сказать – я даже не так остро чувствую разлуку со своими. Вернее – я отгоняю мысли и воспоминания. Беда только в том, что во сне собой не распоряжаешься. И тогда видишь то Бориску, то квартиру в Сокольниках, то фабрику. И жаль расставаться с этими снами, а когда проснешься – так станет вдруг тоскливо и не понимаешь – для чего ты лежишь в этой маленькой чистой комнате. И еще я не могу подавить в себе эгоистической радости от того, что я живу. Не знаю, поймете ли вы меня. А это так просто: ложась спать, я уверен в том, что и завтра вечером я точно также свернусь калачиком и закрою глаза. На фронте в бою вдруг подумаешь: «а может быть вот этот твой шаг – последний в твоей жизни?» Вот этих-то мыслей и нет сейчас. Очень, очень хорошо.(Владимир Родионов).
Все это было какой-то неотъемлемой частью нашей довоенной жизни. Я хорошо знал, что в выходной зимний день поеду с Борькой на лыжах, что по вечерам в воскресенье я найду маму за чайным столом с бабушкой. Я знал, что приехав к Вере, я часто застану Таню с папиросой, стоящую где-нибудь в кухне. Мне очень грустно от мысли, что я больше не увижу эту очень простую женщину. Сегодня я видел во сне Борика, Клаву и мать. Во сне очень хотелось прослезиться, но еще больше было стыдно, и внезапно я проснулся. От огорчения вышел из землянки. От мха шел острый холодок, было сыро и впервые за лето я увидел бледные звезды. Я понял, что не за горами осень, а Борька и Москва – это только короткие сны: и лучше, если их не видишь. Письмо вышло ужас, каким сентиментальным. А год тому назад я провел свой последний вольный день. (Владимир Александрович Максимов).
Я ждал письма от тебя особенно настороженно, так как снился сон эту ночь. Что жду тебя на перроне. Пришел поезд. Стал, смотрю – ты идешь, несешь на руках сына, он руками машет, языком лепечет. Я не вытерпел, кричу: «Валя!» Ты услышала, подбегаешь. Тогда я тебя взял на руки, крепко целую сына, тебя, и так поехали домой. Там разговоры… ночь… и я проснулся. Интересно с Костиком. На что он переслал мое письмо тебе? Я действительно уверял его, что у меня будет сын. Ну, это, милок, не говорит за то, что я не рад буду дочери. Я буду рад своему ребенку, я за него всю жизнь отдам. Буду ждать и жду с большим нетерпением. (Николай Семененко жене Вале)
После такого письма еще становишься злей, еще больше желания бить сильней эту гадину. Спасибо, милые, за такие письма. Я очень доволен, даже не знаю, как передать мою радость, что хоть через письма, но вы вместе со мной.
Как хорошо, что вы все матери, сестры, братья, родные и близкие вместе с нами куете победу. Конечно, жаль умереть, но и в тоже время хочется умереть, если твоя смерть приблизит час победы, вы, мои родные, будете жить, замечательно, будете о нас петь замечательные песни и будете с гордо поднятой головой говорить, что ваш родной сын, брат, дядя погиб честно в борьбе за родину, за освобождение. (Стрелок-радист Георгий Горелов).
По материалам http://www.pomnivoinu.ru, http://www.world-war.ru, http://gosarhro.ru.
Подробнее в сюжете: Страницы великой Победы