MIR24.TV продолжает публиковать истории блокадников, приуроченные к 80-й годовщине прорыва блокады Ленинграда. Одной из тех, кто пережил то страшное время, стала Татьяна Владимировна Мавросоввиди из села Иглино одноименного района Республики Башкортостан.
В первые дни осени 1941 года фашистские войска зажали город в блокадное кольцо. Прорвать его удалось через 872 дня. Кроме физических испытаний, захватчики давили на людей психологически. «Ешьте бобы, вам готовят гробы», – листовки с таким содержанием сбрасывали немцы на ленинградцев.
«Спите, ленинградские матрешки – больше не будет бомбежки», – продолжали издеваться фашисты над изможденным городом, жителям которого уже было все равно, что там написано в листовках, которые периодически сыпались с неба.
Конечно, двухлетняя Татьяна ничего этого не знала. Про бобы, гробы и матрешек ей много позже рассказала мама, Полина Ивановна Ефимова (на фото 1937 года).
«Нас было трое детей, но старшая сестра умерла от болезни еще до войны. Жили мы в двухэтажном многоквартирном доме на Выборгской стороне, напротив завода «Светлана», – рассказывает Татьяна Владимировна, в девичестве Ефимова.
Она вспоминает: «Папа, Владимир Николаевич Ефимов, работал на ламповом заводе рабочим, мама и прабабушка смотрели за детьми и занимались хозяйством, бабушка была нянечкой в детском туберкулезном госпитале. Когда началась война, папа ушел на фронт, и остались дома мы впятером – я, сестра, мама, бабушка и прабабушка.
Первое время было еще ничего: дома запасы, по карточкам давали хлеб, а вот в 1942 году стало совсем тяжко. Про бобы-то немцы писали, потому что одно время нам их давали вместо хлеба. Люди уже перестали прятаться от бомбежек: просто затыкали окна матрасами и никуда не убегали – не было сил.
Папа воевал на фронте недолго: подхватил воспаление легких, в госпитале ему становилось все хуже, и его комиссовали. А дома – голод, и он начал умирать. К тому времени ему было всего 27 лет, а маме – 25.
Ко всему прочему, маму обманули какие-то аферисты: подошли на улице и сказали, мол, мы для вашего ребенка сейчас хлеб купим, подождите нас здесь. У нее совсем не было сил идти со мной до магазина, и она поверила, отдала им карточки.
И мы остались совсем без еды. Я от голода перестала ходить. Как-то заходит в квартиру бабушка после работы и видит такую картину: ее дочь и зять лежат без сил от голода на кровати, зять уже начал вытягиваться, как это бывает перед смертью, а я ползаю под столом, собираю соринки с пола и ем, думая, что это хлебные крошки.
Бабушка кинулась назад в госпиталь, там выпросила горсть туранды – подобие муки черного цвета со всякими примесями. Растворила она эту муку в воде и напоила сначала зятя, потом уже нас.
Через некоторое время родители смогли открыть глаза. Правда, папа так и умер в 1942 году, его похоронили на Богославском кладбище – это одно из мест массовых захоронений блокадников. И мы снова остались впятером.
Кроме туранды, другой муки не было. Ее собирали после того, как немцы уничтожили склады с продовольствием – провокаторы сидели на крыше и подавали фонариками знаки, куда фашистским бомбардировщикам сбрасывать бомбы.
Погасив огонь, жители Ленинграда собирали на пожарище жижу, состоящую из земли, муки, сахара и Бог еще знает чего. Разводили водой и пили, другой еды не было. В городе и окрестностях нельзя было найти ни травинки. Люди умирали буквально на ходу, случаи людоедства происходили сплошь и рядом.
К нашему соседу приехала сестра с фронта, он тоже страшно голодал. Она привезла ему тушенку, консервы всякие – фронтовой паек. Разложила перед ним на столе еду и говорит, мол, давай кушай.
А он от нее взгляд отвести не может: «Ой, какая ты упитанная, хорошая, вот бы тебя съесть...» Сестра перепугалась, быстро собрала вещи и давай бежать оттуда. У мужчины явно рассудок помутился. Что с ним потом стало, не знаю. Умер, наверное. Много было историй – одна страшнее другой.
А меня спасла бабушка. Когда я совсем перестала не только ходить, но и ползать, она меня забрала в свой туберкулезный госпиталь. Дети там лежали привязанными к кроватям: у них разрушались кости, и им нельзя было двигаться. Меня тоже, как всех, привязали, но я настолько ослабла, что не сопротивлялась. Зато давали хоть какую-то еду.
Мой родной дядя, мамин брат, работал на одном из оборонных ленинградских заводов. Его еще в начале войны эвакуировали в Башкирию. Дядя ходатайствовал об эвакуации и наших семей.
В 1943 году нас эвакуировали на катерах через Ладожское озеро, семья дяди попала на первый катер, а мы на второй. За нами шел еще третий, а потом второй и третий катера поменялись местами, и в тот, что шел перед нами, попала бомба.
Дядины родственники видели с первого катера, как «наше» судно пошло ко дну. В Уфе они сообщили родственникам, что мы погибли. Так что, когда мы добрались до Уфы, они глазам своим не поверили.
Ехали на эшелоне до Уфы месяц. Мама и бабушка в дороге оборачивали вокруг туловища мокрые пеленки младшей сестры Нины и на себе сушили. Я так и не ходила от голода, хотя мне исполнилось четыре года. У мамы с бабушкой стали сильно опухать ноги, у них начался тромбофлебит.
Нас расселили в Черниковке в бараках, расположенных на Северном рынке. В каждом из бараков жили с десяток семей – в комнате по три семьи. В Уфе я заболела золотухой: меня всю сковало, глаза не видели, голова покрылась болячками, как шапкой. Думали, я останусь лысая, но ничего – оклемалась.
Первое впечатление от Черниковки – бабушка на улице увидела, что на помойку кто-то выбросил листья капусты и картофельные очистки. Приходит домой и говорит сыну, нашему дяде: вот какое безобразие, люди еду выбрасывают, надо пойти все это собрать и сварить на ужин. Дядя заплакал, говорит: «Мама, ну что ты! У нас здесь еду покупают, а не по помойкам собирают».
Бабушка еще долго не могла переключить сознание. Они с мамой рассказывали, что первое время ходили, как дурные; потом, конечно, восстановились. Бабушка дожила до 92 лет, читала без очков и до последних дней находилась в абсолютно здравом уме. Раньше всех ушла из жизни наша прабабушка – через два года после эвакуации, еще когда мы жили в бараке. Сколько ей было лет, не помню, но далеко за восемьдесят.
Я ведь еще письмо Сталину писала, когда в третьем классе училась. Помогла его сочинить заведующая детсадом, в котором работала мама: мол, мы, ленинградцы-блокадники, превратились в подзаборных уфимцев, у нас нет своего угла и так далее.
Пришел ответ: «Дать жилье в течение 24 часов». Директор завода, в ведении которого находился детский сад, пригласил маму и говорит ей: «Откуда я тебе жилье возьму? Хочешь, заселись в детский сад, там в одну комнатку вход с улицы отдельный». В ней мы жили три года, пока от завода не получили однокомнатную квартиру.
Многие после снятия блокады вернулись в Ленинград. Наш дядя на заводе был на хорошем счету и не захотел уезжать, ну и мы тоже. Он остался единственным мужчиной в нашей семье, мы все делали, как он скажет. Я его даже папой называла.
Впервые после войны мама поехала в Ленинград в 1947 году, к отцовской родне. Но не стала туда возвращаться, держалась за своего брата. Место, где стоял наш дом, разбомбили, теперь там площадь Мужества.
Я после школы окончила торговый техникум, всю жизнь проработала потом в этой сфере. Своего будущего мужа, Константина Поликарповича Мавросоввиди, я встретила на берегу Белой. Мы с подружками до этого отдыхали в Сочи и были самые загорелые на нашем пляже. Видно, тем и привлекли внимание грека. А меня привлекло, как он красиво играл в волейбол.
Константин родом из Ялты. Он из семьи репрессированных греков, в начале войны, как и всех «иностранцев», их оттуда выселили. Его отец Поликарп с двумя братьями попал в плен, они решили бежать из немецкого лагеря, но неудачно. Его маму с тремя детьми, как и нас, расселили в уфимских бараках на улице Горького.
Мы поженились в 1965 году. Муж по профессии слесарь-монтажник. У нас дочь Светлана, визажист, и сын Володя, он работает на севере. Есть внук и внучка. Из Черниковки мы со временем перебрались в Иглинский район – захотелось жить на свежем воздухе. С мужем отметили золотую свадьбу.
О чем я жалею? Ни о чем, мы же чудом выжили! Одно могу сказать: все, что мы знаем про блокаду, – лишь небольшая часть того, что происходило на самом деле. Так всегда говорила мне мама и бабушка. По их словам, все было намного хуже и страшнее, ведь от голода люди сходили с ума. Многого они мне не рассказывали, и теперь мало кто об этих ужасных подробностях узнает. Может, так и лучше...»
Подробнее в сюжете: Блокада Ленинграда
Читайте также: