С главным режиссером Александринского театра Никитой Кобелевым встретилась ведущая телеканала «МИР24» Анастасия Стурова.
Вы в Александринке с июня 2023-го. Как ощущения?
Мне было достаточно легко сюда входить, потому что я уже сделал здесь один спектакль в качестве приглашенного режиссера, спектакль «Тварь», и познакомился с труппой, с театром. Но одно дело, когда ты приглашенный режиссер, другое, когда ты уже начинаешь работать в театре и быть здесь каждый день. Я, на самом деле, еще вникаю во многие процессы. Полгода просто оглядывался, а сейчас уже как-то более-менее освоился и думаю, чем еще могу быть полезен, на какие вещи стоит чуть больше обратить внимания, что-то улучшить.
Вы перешли из Москвы в петербургский театр. Сильно ли отличаются театральные традиции в обеих столицах?
Отношение к делу, организация творческого процесса. Например, здесь артисты переодеваются на репетиции. Не в каждом театре такое есть. Они готовятся, переодеваются, есть какая-то черная форма. Мы как в театральном институте, перед каждым спектаклем проходят репетиции. Люди вспоминают, хотя играть они могут по сотому разу уже этот спектакль, или играли его совсем недавно. Есть какие-то вещи, которые формируют отношение в плане того, что мы очень профессионально относимся к своей работе.
Александринка сильна традициями Мейерхольда, который творил на этой сцене, он буквально переворачивал авторские тексты, чтобы создать свое произведение. Насколько вы близки к этой формуле?
Ни в коем случае не сравниваю, но современная режиссура идет по этому пути, и здесь я не исключение. Я тоже, когда беру какой-то классический текст, пытаюсь его под другим углом немножко показать, не под привычным, а найти вот эти неожиданные вещи, прочесть их. Может быть, где-то и поменять текст, и действительно вторгнуться в него, как это было с последним нашим спектаклем «Воскресение» по роману Льва Николаевича Толстого.
В «Воскресение» у вас тоже все перевернуто, и рассказ идет не от лица главной героини, как мы все привыкли, а от лица человека, который сломал ее жизнь. Почему? Как вы это нашли?
Артисты говорят, что вы, режиссер, скорее мягкий, даете творить, не давите авторитетом, правда?
Да, так и есть. Но мне кажется, мы остаемся в тех рамках, когда идем в направлении, которое задаю я. Но артист может привнести что-то свое, потому что, во-первых, может быть, мое видение не очень подходит под его индивидуальность, такое бывает. А может быть, в процессе репетиции находится что-то еще третье интересное. Я открыт к разговору, к предложениям, но большую часть я все равно отвергаю из того, что предлагают артисты, наверное, процентов 80−90. Мне кажется, у нас всегда такая атмосфера, что, в принципе, все прислушиваются, все слышат, все делают то, что я хочу, но где-то внутри. Может быть, им даже кажется, что они находятся в какой-то ситуации свободы. Вот, это пожалуйста.
В то же время в одном из интервью вы отметили, что стали режиссером, а не актером «к счастью». Почему?
Я до сих пор не очень понимаю, как артисты вообще выходят на сцену, тут на них столько людей смотрит. Я бы, наверное, умер от волнения, или от зажима какого-то. Мне кажется, это другие нервы, другая психология. Я иногда поражаюсь тому, как они это делают. Хотя примерно понимаю, почему так все работает, потому что артистам помогает выполнение тех задач, которые перед ними ставят, и когда они их выполняют, они забывают о том, как на них смотрят, как их оценивают, что о них думают зрители, и стараются быть внутри того, чего построено.
А в этом смысле насколько вы легко переживаете свои премьеры в зале?
Я сложно переживаю, мне тяжело смотреть свой спектакль. Если честно, я не из тех, кто с открытым ртом смотрит и любуется: «Боже, как это, какие все молодцы, как это все здорово». Нет, я скорее всегда переживаю, если что-то не так или меня что-то не устраивает. С другой стороны, я стараюсь быстро отпускать.
Правда, что свой первый театр вы основали в 16 лет?
Да, правда. В городе Набережные Челны, откуда я родом, мы организовали любительскую студию с одним педагогом. Этот театр до сих пор существует.
Те задачи, которые вы ставили тогда перед артистами, сильно отличаются от задач, которые ставятся сегодня?
Конечно, безусловно. Многим кажется, что режиссура – это все придумано, какие-то там трюки, фишки. На самом деле, режиссура, это и то, как играют артисты у тебя, какой воздух возникает, и то, как ты работаешь со словом, потому что работа с артистами – это есть работа режиссера, иногда очень большая часть работы. И поэтому для меня важно найти этот баланс между человеческим и ощущением пульса времени. Тот же Нехлюдов, у Толстого он один, у нас он немножко уже другой, потому что на какие-то вещи я просто не понимаю, как сегодня можно вот так реагировать, как реагирует Нехлюдов у Толстого. То есть я не верю, что сегодняшний человек с теми обстоятельствами может вот именно так, допустим, среагировать. Но, а как мне эту реакцию тогда по-другому сделать? Я думаю, ту же самую, которую Толстой имел в виду, но по форме, ее перепридумать, надо найти точную интонацию, тон, какой-то ход, может быть, обратный ход, тогда получится объем, получится правда. Вот это очень интересно, как работает в этом смысле театр.