Сегодня, 27 марта, свой профессиональный праздник отмечают «слуги Мельпомены» и просто все те, кто так или иначе причастен к театру и не мыслит свою жизнь без этого вида искусства. Всемирный день театра в разных странах празднуют с 1961 года, он был учрежден по инициативе Международного института театра при ЮНЕСКО.
В этот день ежегодно проводятся различные торжественные мероприятия, к нему приурочена масса театральных премьер, мастер-классов и других интересных событий. В России к этой дате относятся с особым вниманием – да и разве может быть по-другому в стране, подарившей миру такое количество великих актеров, режиссеров, спектаклей, театральных школ?
Русский театр известен и высоко ценится во всем мире, он славен своими традициями, но при этом не закостенел и продолжает жить, меняться и развиваться, адаптируясь к современным реалиям.
Как изменила российский театр пандемия, в чем секрет популярности иммерсивных спектаклей, почему независимым коллективам почти невозможно выжить в Москве и что интересного происходит на провинциальной сцене – об этом и многом другом поговорили с главным редактором журнала «Театр», театральным критиком Мариной Давыдовой.
– Театр уже давно перестал быть самым популярным видом досуга. Это естественный ход вещей в мире, где есть онлайн-игры, кино и множество других развлечений. Уже много лет театрам приходится привлекать к себе зрителей, я бы даже сказала, завлекать, заманивать, интриговать. Особенно это касается молодежи, которая пресытилась впечатлениями – казалось бы, чем ее может удивить театр? Но выкручивается, удивляет. Постоянно возникают какие-то новые форматы: иммерсивные спектакли, 3D-mapping и так далее. Именно на это сейчас делают ставку режиссеры – удивление, wow-эффект?
– Все эти тренды, действительно, можно уже очень давно наблюдать и в мировом, и в российском театре, безусловно, поскольку российский театр последние лет десять, а может быть, чуть больше, уже является абсолютно полноценной и очень важной частью мирового театрального пространства. Потому что все-таки долгое время – и в советские годы, и в 1990-е – между нами была какая-то стена, мы были неким островом на театральной картине мира. Это не значит, что на острове не происходило что-то волшебное и прекрасное, но мы не были вписаны в мировые тренды. А сейчас мы вписаны, безусловно. И более того, мы многие из этих трендов даже задаем в силу того, что у нас уж очень интенсивная театральная жизнь, ее просто физически очень много – достаточно посмотреть на карту Москвы и оценить количество театров. Поскольку эти тренды уже давно возникли в мировой практике, они и у нас появились и стали бурно произрастать. Конечно, пандемия никак на это не повлияла, потому что все эти локдауны как раз первым делом убивают возможность иммерсивного театра. Причем, если конвенциональный спектакль, который идет на сцене, можно снять и более или менее адекватно передать в цифровом формате, то иммерсивные спектакли, паркуры и так далее – их толком не снимешь. Это именно про experience, про личный опыт зрителя. Иногда он даже физически личный: когда ты идешь в какой-нибудь толпе, ощущаешь какие-то запахи в этом пространстве – это все пленка не передаст. И карантин как раз приостановил такие форматы.
– Вы думаете, иммерсивный театр уже пережил свой бум и отойдет на второй план?
– Нет, я уверена, что все, что было приостановлено – вернется. И уже возвращается. Я в этом ни секунды не сомневаюсь. Были опасения у моих коллег, в частности, что, если мы еще посидим какое-то время на карантине, потом люди вообще не захотят возвращаться в театр, как бы утратят привычку. Но ничего подобного! В России мы видим это воочию, потому что Европа-то до сих пор сидит в театральном локдауне.
Театры, вообще, открыты фактически только в России. Это парадокс! Такая бурная театральная жизнь сейчас только у нас и происходит, ее нет ни в Германии, ни во Франции, ни в Голландии, ни в Австрии, ни в США – нигде! А у нас она кипит. Дело в том, что, как только появляется возможность, наши люди радостно возвращаются в театр. Они истосковались по этим впечатлениям, это прямо чувствуется. Поэтому все, что возникло и развивалось до пандемии – оно никуда не денется. Иммерсивных спектаклей не станет меньше, как и регулярных, конвенциональных – это все вернется в том виде, в каком оно было, и еще обогатится, как мне кажется, какими-то совсем новыми форматами, которые появились в карантинное время.
– Вы имеете в виду онлайн-театр?
– Да, и не только. Вообще, все, что связано с дистанционными вещами. То есть некая коммуникация театрального толка на дистанции. Например, первое, что мне приходит в голову: есть такой театральный продюсер – Женя Шерменева, которая живет сейчас в Латвии, и она организовывала среди людей из разных стран международные читки пьес в Zoom. Посудите сами: ну кто бы стал слушать в Zoom читки пьес в 2018 или 2019 году? Это невозможно было бы даже никак промоутировать. А сейчас это очень хорошо зашло, и я думаю, что этот формат, возникший в таких удивительных обстоятельствах, окажется вполне жизнеспособен и потом, когда театральная жизнь в полном объеме вернется. То есть человечество (во всяком случае, театральная его часть) очень здорово научилось приспосабливаться к этим обстоятельствам. Конечно, это очень болезненно – все, что мы сейчас переживаем, и даже в России, где вроде бы театральная жизнь сохраняется, до сих пор действуют ограничения по рассадке, маски и так далее. Это все очень болезненно для людей вообще и для театра в частности. Но я думаю, что мы это все переживем и выйдем из этих испытаний даже в чем-то обогащенными.
ФОТО: IKO-studio/Shutterstock/FOTODOM
– Скажите, а существует, вообще, такое понятие, как «классический театр»? Я замечаю, что многие ставят знак равенства между классическим и репертуарным театром. Могли бы вы разъяснить эти термины?
– Это полная путаница. Репертуарный театр – это не только классические постановки, там могут идти какие угодно спектакли. Мы видим, что в Электротеатре Станиславский, в «Гоголь-центре» и БДТ, которые являются репертуарными театрами, идут совершенно удивительные авангардные вещи. Я призываю всех не употреблять словосочетание «классическая постановка», его невозможно перевести ни на один европейский язык, никто там так не говорит. Что такое классическая постановка? Можно говорить о конвенциональном театре в том смысле, что это театр, в который мы приходим к семи часам вечера, гаснет свет, и мы в зале смотрим нечто на сцене. Но, опять же, это «нечто» может быть костюмной постановкой в духе Малого театра, а может быть, например, постановкой Бориса Юхананова «Пиноккио».
– Евгений Миронов как-то назвал репертуарный театр «ржавой махиной». Это было, помнится, еще в 2012 году. Как вы считаете, эта модель действительно изжила себя?
– Репертуарная модель, как я уже сказала, вполне допускает существование очень разных стилей, жанров и так далее. Что же касается «ржавой махины», я почти уверена, что Женя Миронов имел в виду не вообще репертуарный театр как таковой. Репертуарный театр – это театр, у которого есть репертуар. Есть модель, на основе которой существуют, скажем, бродвейские театры: поставили мюзикл и играют его каждый день на протяжении трех или тридцати лет, неважно. А потом заканчиваем его играть и выпускаем новый мюзикл. А репертуарный театр – это тот, в который ты приходишь и видишь: первого числа идет «Гамлет», пятого числа – «Три сестры», а седьмого – вообще какая-нибудь авангардная постановка в духе «Человека без имени». У репертуарного театра при этом может быть постоянная труппа, а может не быть – например, в Театре Наций нет постоянной труппы. Но есть такое понятие, как «русский репертуарный театр», оно особое.
В русском репертуарном театре есть не просто постоянная труппа: это огромная, раздутая труппа, иногда чуть ли не 150-200 человек. Конечно, среди них очень много «мертвых душ», которые давно ничего не играют, но при этом получают свою зарплату. Их фиг уволишь, на их место фиг возьмешь каких-то новых талантливых артистов. Это главная проблема всех худруков. Приходит человек в какой-нибудь условный «Современник», а там своя труппа, в которой половина людей уже забыли, через какую дверь на сцену выходить. Но ты вынужден с ними работать, потому что вот они, тут!
В этом смысле это очень неудобная система, сейчас от нее потихоньку избавляются: переводят людей с бессрочных контрактов на срочные и так далее. При такой мобильной системе существование репертуарных театров мне кажется абсолютным благом. Ничего плохого в них нет. Это все равно что сказать: «Плохо, что люди на заводах работают».
– В целом, театр в России молодеет?
– Конечно! Я помню, как в конце 1990-х самым молодым режиссером называли Сергея Женовача – ему было 40 лет. И посмотрите, что сейчас происходит: в театр приходит огромное количество молодых людей. Конечно, не для всех из них находится место, есть проблема конкуренции. Много еще проблем надо решить для того, чтобы талантливые коллективы вроде «брусникинцев» (имеются в виду актеры Мастерской Брусникина – молодой, независимый театр, созданный на основе курса Школы-студии МХАТ под руководством Дмитрия Брусникина – прим. ред.) или «кудряшей» (воспитанники педагога Олега Кудряшова из ГИТИСа – прим. ред.) могли состояться как полноценный театр. Иногда целыми курсами люди выходят из института, а им просто некуда пойти, негде реализовать себя. Это то, что еще предстоит решить. Но то, что какая-то молодая кровь вливается в театральные «жилы» – это совершенно точно.
– У независимых театров в России есть будущее?
– Я надеюсь, что есть. Этот вопрос лучше задавать чиновникам, ведь это в значительной степени зависит от их воли. Особенно в Москве – вы представляете, какая тут аренда? Мы делали целый номер журнала «Театр», посвященный этой проблеме, мы назвали его «География независимости». Нам стало абсолютно очевидно, что независимым театрам гораздо проще выживать в провинциальных городах, даже в Петербурге – но только не в Москве. Потому что в Москве они задавлены этими огромными ценами на аренду. Все упирается в деньги! А где-нибудь в Екатеринбурге или даже совсем маленьких городах, например, где-нибудь в Мотыгино (поселок городского типа в Красноярском крае – прим. ред.) проще существовать такому театру, потому что там жизнь дешевле. Поэтому мы специально делали этот номер, чтобы московские власти поняли, что они очень сильно проигрывают всей остальной театральной России именно в смысле существования независимых театров.
– Кстати, говоря о других городах. Вы как критик и журналист постоянно следите за театральной жизнью в регионах. Как в целом оцениваете ситуацию с нашими провинциальными театрами? Выделяете для себя какие-то особенно ценные коллективы, проекты?
– Да, конечно. Есть, например, «Старый Дом» в Новосибирске, Камерный театр в Воронеже, в Казани есть прекрасная творческая лаборатория под названием «Угол» – их много, все не перечислишь. Сейчас провинциальная театральная жизнь стала ничуть не менее интересной и интенсивной, чем столичная. Это тоже такой положительный сдвиг.
– Театральный критик Алексей Киселев в недавнем интервью сказал очень любопытную вещь. Он среди прочего сравнивал разные модели поддержки культуры со стороны государства и особенно выделял культурную политику в Германии. Я хотела бы попросить вас прокомментировать вот это его высказывание: «В Берлине есть осмысленная культурная политика, там все отталкивается от идеи: чем больше финансировать культуру, тем ниже уровень преступности и выше – образования. Когда человек приходит с работы и может пойти на какой-нибудь фестиваль, который создан передовыми художниками не для отчетности, досуг этого человека автоматически превращается в культурное обогащение. Это не сложная работа, а хорошая привычка. Статистика показывает, что, потратив пару миллиардов долларов на культуру, можно увидеть результат. Элементарно даже улицы становятся чище». Вы согласны с такой точкой зрения?
– Во-первых, я очень высоко ценю Лешу. Во-вторых, я большой и страстный фанат немецкого театра и начала его пропагандировать еще 20 с лишним лет тому назад. Это, конечно, один из самых мощных и образцово-показательных театров мира. Это такая точка притяжения – то, с чем все спорят, от чего отталкиваются. Так или иначе Германия для театрального мира уже очень много лет – это примерно то же самое, что Париж для художников рубежа XIX – XX веков. Это такая Мекка. Действительно, там государство тратит большие деньги на культуру и при этом в нее не вмешивается, там нет никакой цензуры. Что касается чистых улиц, я не уверена, что здесь есть такая прямая связь. Это так же, как некоторые люди думают, что религия нужна людям для того, чтобы быть нравственными. Нет, она решает другие вопросы – онтологического и метафизического свойства. И задача искусства не состоит в том, чтобы улицы стали чище. Для этого есть масса других механизмов.
– В чем, на ваш взгляд, задача театра?
– Для меня театр – это вещь самоценная. Я не воспринимаю ее как некий механизм для того, чтобы человек стал лучше воспитывать своих детей. Нет, это не задача театра. Театр помогает разгадывать какую-то загадку жизни. Он решает проблемы несколько более высокого порядка. Другой вопрос, что для того, чтобы заинтересоваться проблемами высокого порядка, человеку обычно приходится проделать какой-то большой путь перед этим.
Сложно сразу заскочить на какую-нибудь пятнадцатую ступеньку – тебе же все равно придется сначала взойти на третью, на пятую и так далее. Это все про чистоту улиц в том числе. Человек, который идет в театр, скорее всего, не будет бумажки на улице выбрасывать. Человек, который идет в театр, скорее всего, заботится о своих детях. Вот такая логика действительно работает. Он не потому не начинает выбрасывать бумажки, что он в театр пошел, а потому идет в театр, что уже на каких-то других ступеньках постоял.
– Это важно, чтобы зритель всегда понимал посыл, который вложен в ту или иную постановку? Вообще, зритель театру что-то должен?
– Зритель должен пытаться понимать. Это то минимальное долженствование, которое от него требуется. Я просто не вижу смысла в посещении театра, если ты не предпринимаешь некоторую работу ума, души и так далее. Иначе зачем туда ходить? Можно в домино поиграть с соседом.
Подробнее в сюжете: Театр
Читайте также: