Кузнецов Валерий Алексеевич родился 10 февраля 1937 года в Ленинграде. Весь период блокады провел в осажденном городе со своим отцом, одним из руководителей обороны города, первым секретарем обкома и горкома, репрессированным в 1950-х по «ленинградскому делу».
76 лет назад состоялось полное освобождение Ленинграда от блокады, которая длилась целых 872 дня. Все эти дни фактическим руководителем города был генерал-лейтенант Алексей Кузнецов – второй, а затем и первый секретарь Ленинградского обкома и горкома партии, член военных советов Балтийского флота, Северного и Ленинградского фронтов. Именно Алексей Кузнецов организовал строительство ледовой Дороги жизни. Своего сына Валерия, которого он не отпустил в эвакуацию, чтобы не сеять панику в городе, он везде возил с собой – по блокадному Ленинграду и на фронт. Мальчик выжил, избежал репрессий, которым подвергся его отец, расстрелянный по «ленинградскому делу». Он прожил длинную и интересную жизнь, работал в СССР и за рубежом, занимал руководящие посты в аппарате правительства. К сожалению, Валерий Алексеевич умер полтора месяца назад, в декабре прошлого года. Незадолго до своей смерти Валерий Алексеевич Кузнецов рассказал в интервью «МИР 24» о своем отце и поделился детскими блокадными воспоминаниями.
Валерий Кузнецов: Я хорошо помню блокадные годы. Как отец возил меня с собой, в том числе на передовую. Он постоянно был в движении: не боясь обстрелов, ездил по городу, выступал на заводах, выезжал на фронт. Он же был членом Военного совета Ленинградского фронта и часто бывал на боевых позициях. Фронт – это условное понятие, сам Ленинград был город-фронт, скорее – действующая линия обороны. Когда началась война, мне было всего 4 года, так что первые мои детские воспоминания относятся именно к блокадному времени.
— А почему вас не отправили в эвакуацию вместе с семьей?
В.К.: Меня отец специально оставил при себе. Как говорили близкие, он таким образом хотел подчеркнуть, что уверен в скорой победе и в том, что враг не войдет в город. Считал, что люди увидят меня и поймут: раз глава города оставляет своего малолетнего сына, значит, он уверен, что Ленинград скоро будет освобожден от осады. Мама с бабушкой и моими сестрами в 1941 году уехала в Челябинск. А мы с отцом жили сначала в нашей квартире на Кронверской, а потом в Смольном, в комнате отдыха, которая была при его кабинете.
— Какой была ваша жизнь в то время? Чем вы занимались в блокадном городе?
В.К.: Когда начались обстрелы и бомбежки, я собирал осколки от авиабомб и снарядов, причем они были еще теплые. Играл ими. У меня была их целая коллекция в ящичке. Их можно было повсюду отыскать – и на территории Смольного, и у нашей квартиры, пока мы там жили. Когда случались бомбежки, приходилось спускаться в подвал. Со мной был порученец отца и приходящая домработница. Вот и вся компания.
Когда нарушилось теплоснабжение, наша квартира замерзла, как и весь город. Глубокой осенью я уже совсем переселился в Смольный. Когда отцу удавалось выкроить время и вырваться, мы заезжали зимой на нашу старую квартиру. Там у меня были деревянные игрушки. Помню, как мы складывали из них прямо на полу костер, чтобы согреться.
— Верно ли, что ваш отец фактически был руководителем Ленинграда уже в то время?
В.К.: Отец был формально вторым человеком в руководстве города. А фактически – первым. Когда началась война, Жданов (прим. ред. Андрей Жданов – первый секретарь Ленинградского обкома и горкома ВКП (б) с 1934 г. по 1945 г.) находился в отпуске в Сочи. Сталин ведь специально показывал свою уверенность в том, что стране ничего не угрожает, и поэтому ничто не мешает распорядку отдыха и работы высшего руководства. Жданов уехал в Сочи, а отец остался «на хозяйстве». И вся организация обороны Ленинграда, вся перекройка работы городских служб и жизни населения на военный лад проходила под его руководством.
Жданов вернулся где-то в конце июля, когда шла мобилизация. В бункере в Смольном был пункт связи с Москвой и с фронтами, и Жданов в силу разных причин находился там. Жданов прилетал как-то в Москву и говорил Сталину, что он панически боится обстрелов и бомбежек, «а наверху действует Кузнецов». И Сталин звонил напрямую отцу, демонстрировал особое расположение. К примеру, он практически ко всем обращался на «вы», но к отцу – на «ты». Даже как-то удостоил личного поощрения – написал собственноручно: «Алексей, вся надежда на тебя. Родина тебя не забудет», приложил коробку папирос «Герцеговина Флор» и отправил отцу.
Но это уже потом. А летом 1941 года отец занимался буквально всем: строительством оборонных полос на Лужском рубеже, эвакуацией предприятий и населения, подбором военных кадров. Ни один вопрос жизни города, жизни гражданского населения не решался без отца.
«Дорога жизни тоже строилась под его непосредственным контролем, он выезжал туда и меня брал с собой. Мне сейчас кажется, что я всегда был при нем как маленький адъютант. Виделись мы каждый день. И мне потом рассказывали, что он возил меня повсюду. Я знал, что он руководит, командует. Но в детском возрасте это так не воспринимается – что он начальник, а я его сын. Я просто был при нем. Он был очень сдержанным на эмоции, но его любовь я ощущал».
— То, что отец рискует сыном, это производило впечатление на людей?
В.К.: Да, безусловно. Меня всегда на передовой обступали вестовые, солдаты. Один подарил мне каску – ту самую, в которой я на некоторых фотографиях рядом с отцом.
Когда отец брал меня с собой на передовую, мы жили в землянке. Его ординарец по фамилии Крепак готовил пищу, которая казалась мне очень вкусной. В армии было несравненно лучше продовольственное снабжение: каши варили всегда.
Помню, там была землянка особого отдела, где допрашивали пленных немцев. Однажды мой дядя Серафим Дмитриевич, мамин брат, подполковник, меня туда повел. Немцы выстроились в ряд, а дядя – он руководил допросом – обращается ко мне: «Говори, кого из них расстрелять?». А я даже не понимал этого слова и смысла сказанного. Он говорит: «Ну, кого? Это сволочи, негодяи, убийцы!». И я дрожащей рукой ткнул пальчиком в долговязого обросшего ефрейтора с одним ненавидящим глазом (второй был перевязан). Потом оказалось, что это каратели, они оставляли в Ленинградской области пустые деревни, уничтожая и женщин, и детей. И его действительно расстреляли. До сих пор это ношу в себе и переживаю. Распоряжаться судьбой, жизнью другого человека – вещь очень сложная.
Остальных, наверное, тоже расстреляли. Где их там, в Ленинграде, было содержать, чем кормить? Это потом, когда прорвали блокаду Ленинграда, их эшелонами оттуда вывозили. А раньше, думаю, у всех была одна судьба.
— Как выглядел город? Какие самые яркие воспоминания о нем сохранились у вас?
В.К.: Я вспоминаю время, когда отец входил и говорил: «Давай быстро одевайся, мы выезжаем сейчас». Он даже не говорил, что на фронт. Тогда были маскировочные эмки, покрашенные в белый цвет, мы ехали по разрушенному пылающему городу. Объезжали на дороге воронки от бомб.
Трупы были повсюду, это входило во фронтовой ленинградский пейзаж. Даже на набережной Невы. Многие просто от голода не доходили до дома, когда шли от проруби с ведрами. Поначалу трупы на улицах производили на меня гнетущее впечатление, а потом стали обыденным видом. Второй мой дядя, Михаил, во время войны был майором инженерных войск. Он руководил похоронным отрядом Ленинграда, который взрывал землю на Волховском кладбище для братских могил. Туда потом свозили трупы со всего города.
Однажды, когда мы ехали по городу, я видел, что на Фонтанке, когда бомбили, получились полыньи во льду. И оттуда после бомбежки стала выбрасываться корюшка (она была оглушена взрывами). Очень люблю эту рыбу, как по мне, так в Неве она самая вкусная. На льду лежали горы корюшки, некоторые рыбки еще трепыхались. И те, кто жил на Фонтанке, бросались с корзинами, с простынями – собирать корюшку во что придется. Люди решили, что это им Бог послал такое чудо, и на коленях молились, благодарили Всевышнего.
— А откуда военная форма, в которой вы на фотографиях?
В.К.: Ее перешили из взрослого обмундирования. Отец ходил в генеральской форме, а мне сделали военную форму и шинельку. И еще у меня была буденновка. В этом возрасте дети быстро вырастают. Надо было во что-то меня одевать. Никто не думал, что война будет длиться долго, никакой одежды на вырост у меня не было. А специально гражданского ничего не стали шить для мальчугана. Даже если бы была такая возможность, отец бы ею не воспользовался. Он был очень строг по отношению к себе и близким. Скорее помог бы кому-то из незнакомых ему людей, чем близким родственникам.
— В Смольном, вероятно, с питанием было неплохо?
В.К.: В Смольном была служебная столовая. Там давали пшенную кашу или пшенный суп. Консервы были, но не часто. Были еще жидкие кисели, видимо, из концентратов. Но никаких разносолов, конечно, не было, не говоря уже о сладком.
То, что «номенклатура» в блокаду якобы шиковала, это миф. У меня врачи определили дистрофию. У отца после пребывания на Синявинских болотах, где осенью 1942 года в окружение попала часть наших войск, началось воспаление легких, которое чуть ли не переросло в туберкулез. Он никогда не был полным, но тогда очень сильно исхудал, одни кожа, да кости. Помню, что он выглядел очень болезненным, но был волевым человеком, держал себя в руках. Видимо, понимал, что на него все смотрят, что его настроение передается окружению, да и вообще людям в городе. Ведь его все знали. Еще до войны он был весьма популярен.
Как-то во время бомбежки снаряд попал в Центральный госпиталь, где лежали раненые, начался пожар, и отец сразу туда выехал. Так получилось, что я был в его машине. Я помню пламя, вой сирен, мечущиеся фигуры. Отец помогал выносить раненых – у него вся гимнастерка пропахла дымом. Это было зимой, а он был носил и носил их в одной гимнастерке.
— А учителя у вас были?
В.К.: В школу я пошел в 1944 году. К тому времени мы из Смольного перебрались в домик на Каменном острове. До войны это был, как сейчас принято называть, элитный дачный район – конец Кировского проспекта, за Малой Невкой. Там нам выделили домик для временного проживания, где я большую часть времени и проводил. Отец редко приезжал, но со мной был его порученец и охрана на воротах. Школа была недалеко, надо было только перейти по мостику через Малую Невку. Все стекла в школе были выбиты, а окна завешаны одеялами: тогда еще поддерживали светомаскировку. Так мы и учились. Мама и сестры вернулись из эвакуации в начале 1945 года.
— Как мама перенесла такую долгую разлуку с вами?
В.К.: Она была очень мужественной. После войны она перенесла еще больше. (Алексей Кузнецов в 1949 году был арестован по «Ленинградскому делу», 1 октября 1950 года – расстрелян. Посмертно реабилитирован в 1954 году-прим. ред)
Она сидела в тюрьме на Лубянке, потом во Владимирской тюрьме. И не знала даже, что ее мужа уже расстреляли. До 1949 года никто и подумать не мог, что моего отца могут репрессировать. После войны Сталин перевел его в Москву и назначил секретарем ЦК партии по кадрам вместо направленного в правительство Маленкова. Кроме того, вождь доверил отцу курировать органы безопасности, прокуратуру. Его карьера шла на взлет.
Поэтому когда его арестовали и расстреляли, мы сначала долго не знали правды, а потом считали, что это сделала шайка Берии (Лаврентий Берия – с 1946 г. по 1953 г. – член Политбюро (Президиума) ЦК КПСС, до этого – генеральный комиссар госбезопасности – прим. ред.). Уже позже, когда мы узнали о кровавой роли Сталина, я многое понял. И только когда Хрущев опубликовал свой закрытый доклад, то стали известны все обстоятельства дела. Я узнал правду об отце раньше, чем многие другие. Мне этот доклад показывал Анастас Иванович Микоян (один из наиболее влиятельных советских политиков, начал свою карьеру при жизни Владимира Ленина и ушёл в отставку лишь при Леониде Брежневе – прим.ред.).
(«Ленинградское дело» – серия судебных процессов в конце 1940-х в начале 1950-х годов против партийных, советских и хозяйственных работников Ленинграда. Жертвами репрессий стали все руководители Ленинградских областных, городских и районных организаций ВКП(б), а также почти все советские и государственные деятели, которые после Великой Отечественной войны были выдвинуты из Ленинграда на руководящую работу в Москву и в другие областные партийные организации. Аресты производились как в Ленинграде, так и по всей стране: в Москве, Горьком, Мурманске, Симферополе, Новгороде, Рязани, Пскове, Петрозаводске, Таллине. Всего по «Ленинградскому делу» было арестовано, по разным оценкам, от двух до десяти тысяч человек – прим. ред. )
— Как спаслись вы сами?
В.К.: Микоян нас спас. У меня были две сестры. Старшая была замужем за младшим сыном Микояна. И вот Анастас Иванович предупредил, что надо мной нависла угроза. И уже есть решение о моей депортации. Он предупредил мою сестру и зятя, и меня просто с улицы сняли. Всех моих сверстников – детей руководителей Ленинграда – уже сослали в колонии. Когда рядом остановилась черная машина и меня взяли за руки, я даже не сопротивлялся. Я был уже готов к худшему, думал, меня везут туда же. А меня отвезли к Микоянам на дачу, где я провел почти год: мне не разрешали даже выходить из дома, я пропустил год школы.
— Получается, вас просто скрыли?
Скрыть было нельзя. Сталин наверняка это все знал, но тогда он публично произнес что-то вроде «сын за отца не отвечает». Эта фраза, вероятно, имела прямое отношение ко мне.
А дети всех, кто проходил по Ленинградскому делу, были репрессированы. Ни одного не оставили! Их отправили в лагеря. Кого-то при побеге с поезда застрелили, кто-то умер от голода, кто-то потом вернулся.
Всех наших родственников тоже репрессировали. Загнали в лагерь братьев моей матери Серафима Дмитриевича и Михаила Дмитриевича. Серафим Дмитриевич был очень талантливым человеком, до войны руководил радиокомитетом. А Михаил Дмитриевич был инженером-строителем.
— А в семье это обсуждалось?
В.К.: Мы старались не говорить об этом. Только знали, что отец не виновен. Все судебные процессы над врагами народа до войны предавались огласке, об этом писали в газетах. Здесь же все было тихо, никаких сведений не было,. и никто ничего не понимал. Люди в то время пропадали сотнями, тысячами. Был страх перед арестами, но часто никто ничего не знал о судьбе исчезнувших. Поэтому сперва мы думали, хоть это и фантастически звучит, что отец выполняет какое-то тайное задание. Ведь когда во время гражданской войны в Испании (1936-1939 гг. – прим. ред.) наши советники уезжали туда, они тоже неизвестно куда вдруг пропадали.
— Вы не верили, что может быть совершена такая чудовищная несправедливость?
В.К.: Да, не верили. Только когда мама вернулась из тюрьмы, стало известно об этой трагедии.
Когда я окончил школу, вернулась мама, и нас пригласили к Никите Сергеевичу Хрущеву, который сказал, что все это было нарушением закона. Маму специальным решением реабилитировали, дали квартиру.
Реабилитация отца проходили в три этапа. Первый – когда нам сообщили, что отец ни в чем не виноват. Потом была официальная реабилитация решением военной коллегии Верховного Суда СССР. И, наконец, было подтверждено его членство в партии с 1925 года. Это была партийная реабилитация.
— Отразилось ли это на вашей судьбе?
В.К.: В школе ко мне очень бережно относились ребята, я до сих пор с ними дружу. Я поступил в престижный МГИМО без «мохнатой руки», учился неплохо. В жизни, как ни странно, это в какой-то степени мне даже помогало. Люди, помнившие моего отца, остались на таких постах, которые решали судьбы страны: помимо Анастаса Ивановича Микояна, это был, например, председатель Совета министров СССР Алексей Николаевич Косыгин и многие другие.
И они относились ко мне как к сыну безвременно ушедшего товарища, руководителя. В частности, после работы в Центральном комитете ВЛКСМ – в Комитете молодежных организаций, где я руководил Студенческим советом СССР, я был рекомендован в Центральный комитет КПСС. Бывший тогда «вторым человеком» в ЦК Андрей Павлович Кириленко назначение блокировал: дескать, сын репрессированного будет «мозолить глаза» и т.д. Но часть членов руководства с таким разворотом не согласились, и провели решение технически, когда Кириленко был в отпуске.
Я сам и наша семья – мы не стали хуже относиться к стране. Абсолютно нет. Видимо, таким было воспитание в семье. Мы всегда отделяли страну и наш народ от того, что произошло с отцом и с нами. И я всегда гордился своей семьей, знал, что мой отец – тот человек, который помог Ленинграду и ленинградцам выстоять в самое тяжелое время.
Читайте также:
Подробнее в сюжете: Блокада Ленинграда
