«Однажды люди перестали прятаться от бомбежек – не было сил...»: воспоминания блокадницы Татьяны Мавросоввиди

Мой родной дядя, мамин брат, работал на одном из оборонных ленинградских заводов. Его еще в начале войны эвакуировали в Башкирию. Дядя ходатайствовал об эвакуации и наших семей.

В 1943 году нас эвакуировали на катерах через Ладожское озеро, семья дяди попала на первый катер, а мы на второй. За нами шел еще третий, а потом второй и третий катера поменялись местами, и в тот, что шел перед нами, попала бомба.

Дядины родственники видели с первого катера, как «наше» судно пошло ко дну. В Уфе они сообщили родственникам, что мы погибли. Так что, когда мы добрались до Уфы, они глазам своим не поверили.

Ехали на эшелоне до Уфы месяц. Мама и бабушка в дороге оборачивали вокруг туловища мокрые пеленки младшей сестры Нины и на себе сушили. Я так и не ходила от голода, хотя мне исполнилось четыре года. У мамы с бабушкой стали сильно опухать ноги, у них начался тромбофлебит.

Черниковка – вторая родина

Нас расселили в Черниковке в бараках, расположенных на Северном рынке. В каждом из бараков жили с десяток семей – в комнате по три семьи. В Уфе я заболела золотухой: меня всю сковало, глаза не видели, голова покрылась болячками, как шапкой. Думали, я останусь лысая, но ничего – оклемалась.

Первое впечатление от Черниковки – бабушка на улице увидела, что на помойку кто-то выбросил листья капусты и картофельные очистки. Приходит домой и говорит сыну, нашему дяде: вот какое безобразие, люди еду выбрасывают, надо пойти все это собрать и сварить на ужин. Дядя заплакал, говорит: «Мама, ну что ты! У нас здесь еду покупают, а не по помойкам собирают».

Бабушка еще долго не могла переключить сознание. Они с мамой рассказывали, что первое время ходили, как дурные; потом, конечно, восстановились. Бабушка дожила до 92 лет, читала без очков и до последних дней находилась в абсолютно здравом уме. Раньше всех ушла из жизни наша прабабушка – через два года после эвакуации, еще когда мы жили в бараке. Сколько ей было лет, не помню, но далеко за восемьдесят.

Письмо Сталину

Я ведь еще письмо Сталину писала, когда в третьем классе училась. Помогла его сочинить заведующая детсадом, в котором работала мама: мол, мы, ленинградцы-блокадники, превратились в подзаборных уфимцев, у нас нет своего угла и так далее.

Пришел ответ: «Дать жилье в течение 24 часов». Директор завода, в ведении которого находился детский сад, пригласил маму и говорит ей: «Откуда я тебе жилье возьму? Хочешь, заселись в детский сад, там в одну комнатку вход с улицы отдельный». В ней мы жили три года, пока от завода не получили однокомнатную квартиру.

Многие после снятия блокады вернулись в Ленинград. Наш дядя на заводе был на хорошем счету и не захотел уезжать, ну и мы тоже. Он остался единственным мужчиной в нашей семье, мы все делали, как он скажет. Я его даже папой называла.

Впервые после войны мама поехала в Ленинград в 1947 году, к отцовской родне. Но не стала туда возвращаться, держалась за своего брата. Место, где стоял наш дом, разбомбили, теперь там площадь Мужества.

Приехал грек на реку

Я после школы окончила торговый техникум, всю жизнь проработала потом в этой сфере. Своего будущего мужа, Константина Поликарповича Мавросоввиди, я встретила на берегу Белой. Мы с подружками до этого отдыхали в Сочи и были самые загорелые на нашем пляже. Видно, тем и привлекли внимание грека. А меня привлекло, как он красиво играл в волейбол.

Константин родом из Ялты. Он из семьи репрессированных греков, в начале войны, как и всех «иностранцев», их оттуда выселили. Его отец Поликарп с двумя братьями попал в плен, они решили бежать из немецкого лагеря, но неудачно. Его маму с тремя детьми, как и нас, расселили в уфимских бараках на улице Горького.

Мы поженились в 1965 году. Муж по профессии слесарь-монтажник. У нас дочь Светлана, визажист, и сын Володя, он работает на севере. Есть внук и внучка. Из Черниковки мы со временем перебрались в Иглинский район – захотелось жить на свежем воздухе. С мужем отметили золотую свадьбу.

О чем я жалею? Ни о чем, мы же чудом выжили! Одно могу сказать: все, что мы знаем про блокаду, – лишь небольшая часть того, что происходило на самом деле. Так всегда говорила мне мама и бабушка. По их словам, все было намного хуже и страшнее, ведь от голода люди сходили с ума. Многого они мне не рассказывали, и теперь мало кто об этих ужасных подробностях узнает. Может, так и лучше...»