Странные отношения с сыном, страсть к музыке и жестокий язык: история художника Григория Мясоедова

Ровно 190 лет назад, 19 апреля 1834 года, в селе Паньково Тульской губернии родился Григорий Григорьевич Мясоедов – будущий художник-реалист, идеолог и один из основателей Товарищества передвижных художественных выставок. Почти всю свою сознательную жизнь Мясоедов посвятил «передвижникам», а самые известные его картины, например, «Земство обедает», имели остро социальный подтекст. MIR24.TV рассказывает, как Григорий Мясоедов позировал Илье Репину для картины «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года» и почему его сын Иван после смерти отца распродал все его наследие.

Конфликт с отцом и роспись пряников

В.Н. Брендель пишет: «Ко времени рождения Григория Григорьевича (1834) дворянский род Мясоедовых насчитывал уже около 350 лет, восходя к 1495 году, когда далекий их предок Иван Мясоед вышел из Литвы на службу к русскому царю Ивану III Васильевичу. Получив от царя значительные земельные угодья, Мясоед сделался помещиком Новосильского уезда Тульской губернии. Его потомки уже стали называться Мясоедовыми».

Со временем угодья Мясоедовых распылялись и уже дед художника принадлежал к числу мелкопоместных дворян. Поступив на военную службу, он дослужился лишь до чина подпоручика и вышел в отставку, закончив карьеру мелким чиновником Новосильского уездного суда. Андрей Мясоедов имел двух сыновей – Григория и Василия. Отец художника Григорий Андреевич был определен также на военную службу в один из карабинерских полков, но после смерти батюшки оставил армию и занялся хозяйством – в наследство ему досталось село Паньково и деревня Свистовка примерно с 80 крепостными крестьянами.

У Григория Андреевича родилось четверо детей: три сына и дочь. Его жена Вера Григорьевна, урожденная Порошина, рано умерла, и отец женился повторно. Все семейство жило на скудные доходы от земельных угодий, средств не хватало даже на самое необходимое, и Григорий Андреевич устроился управляющим одного из имений князя Шаховского.

Отец художника получил хорошее домашнее образование, много читал, любил музыку и поэзию и сам писал стихи. Он стремился дать детям по возможности разностороннее воспитание с расчетом на то, что со временем они устроятся на доходную службу и облегчат положение семьи. Особые надежды он возлагал на сына Григория – одаренного мальчика, которому легко давались науки. Поначалу он занимался дома под руководством отца и приглашенных учителей из числа семинаристов, как было принято в помещичьих семьях, потом был определен в Орловскую классическую гимназию – с этого момента началась его самостоятельная жизнь. В губернском городе юный Мясоедов жил на казенной квартире, окруженный сверстниками, среди которых преобладали сыновья представителей мелкобуржуазной интеллигенции, помещиков, чиновников, попов, сельских кулаков.

Способности к рисованию у него проявились рано, в детстве мальчик делал иллюстрации к стихам отца и с легкостью прошел курс рисования в гимназии. Учитель рисования обратил внимание на способности Мясоедова и всячески поощрял его. В этой области мальчик превзошел всех сверстников и начал мечтать о пути художника. Но остальные предметы, кроме литературы, его мало интересовали, и двойки часто «украшали» дневник. Все это очень огорчало Григория Андреевича, который угрожал сыну, что перестанет давать средства на образование, предоставив его самому себе.

Когда Григорий перешел в седьмой класс, и впереди оставалось еще два класса для получения аттестата зрелости, юноша решил покинуть гимназию и посвятить себя живописи. Между отцом и сыном произошел тяжелый разговор, и в один из осенних вечеров 1859 года 18-летний Григорий Мясоедов покинул свой дом с котомкой. Гостившая в это время в усадьбе дальняя родственница дала ему в дорогу около 75 рублей ассигнациями – чтобы добраться до Петербурга и на первое время в столице.

Вскоре от этих денег не осталось и следа. Чтобы заработать на жизнь, Мясоедов брался за случайные заработки, но все тяготы не могли сбить его с выбранного пути. Минченков приводил такие воспоминания Мясоедова:

«Жил я, как и большинство студентов Академии художеств, на Васильевском острове в бедной комнате. Источником существования моего была работа на кондитерскую, где пеклись пряники, – с товарищем раскрашивал их. Баранам и свиньям золотили головы, генералам – эполеты. Платили за это по три копейки с дюжины. Зарабатывали на обед и ухаживали за булочницей, которая нам казалась не менее прекрасной, чем Форнарина Рафаэлю. Обедали на Неве, на барке, где давали за шесть копеек щи с кашей без масла и за восемь копеек – с кашей на масле».

Через несколько лет произошло его примирение с отцом. Весной 1857 года Григорий Андреевич написал сыну, что ждет его в усадьбе, и если он убедится в правильности решения сына выйти на путь художника, то простит ему неповиновение. Григорий Григорьевич приехал в Паньково, и отец попросил написать его портрет. На работу ушло два месяца, результат Григорий Андреевичу очень понравился: «Ну, это, брат, удружил... Просто никогда не ожидал... Теперь забыто все: ты настоящий художник...».

В честь примирения в усадьбе устроили большой праздник, затянувшийся далеко за полночь – с музыкой, песнями и фейерверком. А Григорий Мясоедов, вернувшись в Петербург, с новым рвением продолжил обучение в Академии художеств, куда поступил в 1853 году. Учеба шла успешно, в 1859 году художник получил малую серебряную медаль за картину «Урок пряжи» («Бабушка и внучка»), в том же году Совет Академии присудил Мясоедову и вторую малую серебряную медаль. В 1861 году картина «Поздравление молодых в доме помещика» удостоилась малой золотой медали, а в 1862-м художник получил большую золотую медаль за программу «Бегство Григория Отрепьева из корчмы на литовской границе».

После окончания Академии Мясоедов получил стипендию и три года путешествовал по Европе, посещая лучшие европейские музеи и совершенствуя свою живопись. По возвращении в Россию он добился объединения московского кружка с петербургской Артелью художников, возглавляемой Крамским, в Товарищество передвижных художественных выставок, до конца жизни был самым активным его членом.

Из полтавского помещика в Ивана Грозного

Последние 20 лет жизни Григорий Мясоедов провел в Полтаве, в предместье которой, в Павленках, в начале 1890-х годов приобрел большую усадьбу с садом, парком, прудом и восьмикомнатным деревянным домом. Борясь против новых веяний в искусстве (никаких течений в живописи, кроме реализма, он не признавал), художник испортил отношения со многими товарищами и жил в своей усадьбе почти безвыездно, появляясь только на открытии очередной передвижной выставки.

Зачастую Григория Мясоедова представляют чуть ли не извергом, человеком неуживчивым и злобным. Якобы из-за «зверского выражения лица» Мясоедова Илья Ефимович Репин и выбрал его в качестве модели для картины, изображающей убийство царем Иваном Грозным собственного сына. В реальности дело обстояло не совсем так – внешность Мясоедова сама по себе была внушительной, это был высокий мужчина, говоривший громким басом, с тонкими чертами лица. Вот как описывал его художник Яков Данилович Минченков: «Высокий старик с умным лицом, длинным и немного искривленным набок носом, с сухой, саркастической улыбкой тонких губ, прищуренными глазами».

Друг художника Виктор Степанович Оголевец вспоминал Мясоедова как простого, сердечного, скромного человека, гостеприимного и радушного хозяина и словоохотливого собеседника. Однажды на даче в Полтаве Григорий Григорьевич продемонстрировал ему этюды кисти Репина, написанные 25 лет тому назад. Тогда Илья Ефимович задумал картину и искал натуру для обоих действующих лиц. Для царевича он пробовал сделать этюд с художника Владимира Карловича Менка, но в итоге остановился на писателе Всеволоде Михайловиче Гаршине, а вот найти «Грозного» никак не удавалось.

«И вот однажды, когда мы мирно беседовали с Репиным на разные художественные темы, и между прочим о его новой картине, он вдруг говорит мне: «Дон Грегорио – так многие называли меня с легкой руки Николая Николаевича Ге, – а не согласитесь ли вы немного попозировать мне для Ивана Грозного? Я сделал бы с вашего лица несколько этюдов, по которым уже мог бы писать и самого царя»... – «Да ну, уж и нашли натуру», – огрызнулся я. «Нет, кроме шуток»... И он объяснил мне, что по его наблюдениям мое лицо как нельзя больше подходит для этой цели и по его общему складу и, в особенности, тем, что я способен придать и всему лицу, и глазам то выражение – зверское! – какое надо было показать в лице Ивана Грозного в трагический для него момент жизни, причем в этом зверстве должно проскальзывать и выражение крайнего сожаления, раскаяния, горя и боли о содеянном злодействе... «Долго искал, и всех знакомых перебрал, и на улице высматривал – нигде не найду подходящего лица, – добавил он. – Пожалуйста!»... И умоляюще сложил на груди руки».

Мясоедов пытался отнекиваться, но Репин пристал, «как ножом к горлу». Илья Ефимович, по словам Мясоедова, был человеком упорным, к цели стремился напролом, пока не достигнет своего, и «если уж пристанет, то не отстанет нипочем». Пришлось сдаться и изображать для этюдов сумасшедшие глаза.

«Ну, знаете, и замучил же он меня во время этих сеансов, – рассказывал художник. – Уж раз я согласился, Репин считал, что я поступил в полное его распоряжение в качестве собственности, и распоряжался мною, как хотел. Раз десять, а то и больше он писал меня с разными поворотами головы, при разнообразном освещении, на различном фоне, заставлял подолгу оставаться без движения в самых неудобных позах и на диване, и на полу, ерошил мои волосы, красил лицо киноварью, имитируя пятна крови, муштровал в выражении лица, принуждая делать, как он говорил, «сумасшедшие глаза».

Наконец Репин удовлетворился результатом и отпустил натурщика, оставив на память несколько этюдов.

Жестокая прямолинейность и странные отношения с сыном Иваном

По словам Якова Даниловича Минченкова, знавшего Мясоедова уже в пожилом возрасте, художник был остроумным, находчивым, интересным человеком, и в то же время прямолинейным и едким в крайней своей откровенности, а часто – озлобленным. «И надо было знать и понимать его, чтобы не чувствовать себя оскорбленным при некоторых разговорах с ним», – отмечал художник.

«Все мы лжем и обманываем друг друга во всех мелочах нашей жизни, и когда я говорю правду, то, что чувствую, на меня сердятся, обижаются», – сетовал Григорий Григорьевич.

Высшее общество, царский двор и особенно президента Академии художеств князя Владимира, которого называл жандармом, Мясоедов презирал. Однажды выставку осматривала академическая комиссия, в числе которой был старый художник Боткин. После разговора с последним Мясоедов поинтересовался у Минченкова:

– Отчего так обиделся Боткин, что сказал мне: «С вами можно говорить, лишь имея в руке плеть»?

– А вы что говорили Боткину?

– Да ничего больше, как назвал комиссию царскими лакеями, исполняющими приказания двора.

Несмотря на неделикатность, переходящую в дерзкую откровенность, женщины Мясоедова любили. А Григорий Григорьевич признавался, что всегда останется неравнодушным к женщинам, но «только к красивым».

«За ним ухаживали, и он не оставался в долгу – вел живой разговор, и в то же время часто глаза его прищуривались, рот искривлялся в саркастическую улыбку, как бы говорившую: «Знаю все хорошо, постиг вас, миленькие», – рассказывал Яков Данилович. – На одном вечере у В. Маковского Мясоедову дамы уделяли особенное внимание. Постаралась особенно В.., неотступно занимавшая Григория Григорьевича льстивым разговором. Мясоедов на вечере ничего злостного ей не сказал, а все же по дороге домой, когда я шел с ним, не утерпел:

– Слыхали В., птичка райская, так и щебечет, а вот довела своего мужа до могилы. И вообще ни одной порядочной женщины там нет. Девицы ищут одного – жениха, а дамы просто похотливы».

Женат Мясоедов был один раз, на пианистке Елизавете Михайловне Кривцовой. Но отношения не сложились, и брак распался. В возрасте 47 лет Григорий Григорьевич сошелся с молодой художницей Ксенией Васильевной Ивановой, которая в 1881 году родила сына Ивана. Валентин Пикуль писал, что Мясоедов был уверен, что сын не от него, и потому оформил на ребенка опеку:

«Григорий Григорьевич не позволил жене проявлять материнских чувств, мальчику же внушал, что его мать – это не мать, а лишь кормилица. <…> Наконец Г. Г. Мясоедов безжалостно оторвал ребенка от матери, доверив его заботам семьи своего друга – пейзажиста А.А. Киселева (тогда еще москвича)».

Сын Киселева, Н.А. Киселев писал, что к нему в детстве художник проявлял самые добрые чувства и внимание и даже не рассердился, когда ребенок оставил отпечатки измазанных углем пальцев на груди сияющей белизной накрахмаленной сорочки в день открытия передвижной выставки. А вот отношения художника с сыном складывались совсем по-другому. В семье Киселевых было уже пятеро детей, когда мать, Софья Матвеевна, согласилась по просьбе Григория Григорьевича на время принять оставшегося почти без всякого присмотра пятилетнего Ваню – хотя бы до школьного возраста. Внешне это был миловидный ребенок, но вскоре начали проявляться его отрицательные стороны.

«Он оказался абсолютно невоспитанным. Ни в малейшей степени ему не были знакомы самые примитивные правила поведения. Он не признавал слова «нельзя» и очень часто разражался нудным продолжительным ревом, который выводил нас из себя. Прошло чуть ли не полгода, а Ваня так и не поддавался воспитанию, несмотря на старания мамы и замечательной нашей няни. Мама решила написать Григорию Григорьевичу, чтобы он взял Ваню, так как она убедилась, что не сможет его перевоспитать», – писал Киселев.

Мясоедов ответил, что он счастлив обрадовать мать возможностью избавить ее от Вани, так как нашел пансион, где берутся продержать его до школьного возраста, чтобы затем поместить в закрытое учебное заведение. В 1891 году Григорий Григорьевич пристроил сына в полтавское реальное училище. Тем временем мальчик начал проявлять большие способности к рисованию и после подготовки поступил в школу живописи и ваяния в Москве. Отношения между отцом и сыном были холодными. Мясоедов не разделял его художественных взглядов и не понимал увлечения Ивана атлетикой – боялся, что ради цирка он бросит живопись, и называл его дубиной. Иван же действительно все больше внимания уделял цирку, где выступал за деньги как профессиональный борец под псевдонимом «де Красац».

«Нет, это не мой сын, а какое-то отродье. Я человек слабый, болезненный, откуда взялся этот верзила? Художника из него никогда не выйдет, а что выйдет – неизвестно. Иван-дурак…» – говорил художник.

В 1899 году от туберкулеза умерла Ксения Васильевна, и только тогда Мясоедов рассказал Ивану, что это была его родная мать, а сам он – отец, а не опекун. С этого момента Иван Мясоедов фактически отрекся от отца, переселился во флигель и месяцами не разговаривал с Григорием Григорьевичем.

«Ваня около меня [...] пишет целые дни, иногда философствует, что мне напоминает мое дикое и давно прошедшее время молодости, печальное время бестолковых стремлений, время брожения, точно та бутыль с вином из груш, что мы с Татьяной Борисовной сделали и поставили на балконе: бродит, пускает пузыри, а выйдет квас или вино – это неизвестно. [...] Живет во флигеле, где у него постоянно торчат молодые люди, его рабы и наперсники, которых он угнетает своим величием и абсолютностью своих приговоров», – писал Мясоедов.

Григорий Григорьевич не желал принимать пути сына и верить в него. Так, когда Иван задумал картину «Поход минийцев (Аргонавты, отплывающие от берегов Греции за золотым руном в Колхиду)», он писал, что не верит в осуществление этих планов: «Ваня уехал в Ялту, поместился в мастерской, собрался писать картину «Аргонавты», в осуществление которой я не верю, но мешать ему в этом не хочу, а считаю нужным помогать, хотя вперед знаю, что доброго из этого выйдет мало, особенно для меня». Тем не менее картина все-таки была закончена и представлена на конкурсной выставке в Академии художеств в 1909 году. За нее он получил звание художника и поездку за границу от Академии.

В 1911 году, когда Мясоедов-старший лежал на смертном одре, Иван вдруг явился и нарисовал портрет отца в предсмертной агонии. А после смерти отца он распродал почти все его произведения и картины других художников, которые хранились у Мясоедова. В 1919 году Иван Григорьевич навсегда покинул Россию.

«Жизнь без музыки – все равно что цветок без аромата»

После живописи главным увлечением Григория Мясоедова была музыка. «Музыка одна не лжет, как лгут люди», – считал он. И где бы ни жил художник, он везде старался организовать музыкальный кружок.

«Очень часто во время перерывов заседаний Общих собраний или Правления Товарищества передвижников (нередко происходивших в академической квартире отца) за дверью большой комнаты, где собирались художники, наступала тишина и слышались чудесные звуки бетховенской «Лунной сонаты»: это Мясоедов играл божественную мелодию», – вспоминал Н.А. Киселев.

Любовь к музыке укоренилась с молодости, во время учебы в Петербурге Мясоедов близко знал Римского-Корсакова, Кюи, был знаком с Чайковским и Стасовым. Композиторы «Могучей кучки» часто собирались на домашние вечера у Милия Алексеевича Балакирева, бывал там и Мясоедов. Самостоятельно выучившись играть на рояле, в пожилом возрасте художник брал уроки игры на скрипке и альте у профессора Леопольда Семеновича Ауэра и без труда справлялся с партиями этих инструментов в квинтете Шумана, квартетах Гайдна, Бетховена, Гречанинова, различных трио и дуэтах.

Музыкальный камерный ансамбль Мясоедов создал и в Полтаве. В его состав вошла более 10 музыкантов, из них два профессионала (учителя скрипичной игры) и любители: жена профессора, учитель гимназии, два художника, два земских служащих, жена земского служащего, член окружного суда, два студента, отставной генерал-майор – герой Плевны. Публично кружок не выступал, ансамбль исполнял произведения камерной инструментальной музыки на семейных вечерах. Репертуар черпали из большой нотной библиотеки Мясоедова, в которой находилось много произведений камерной музыки различных эпох, начиная от Баха и Генделя и кончая классиками новой русской музыки. Музицировали подолгу, засиживаясь далеко за полночь. «Это прекрасно, – говорил Мясоедов, – ведь жизнь без музыки – все равно что цветок без аромата».

«У Григория Григорьевича были любимые произведения: трио Чайковского, Аренского, квартеты Чайковского, Бородина, Гречанинова, Кюи. «Крейцерову сонату» в исполнении Климентова и Шимковой готов был слушать каждый день, вспоминая посещения Ясной Поляны и беседы с Львом Николаевичем. На недосягаемую высоту он ставил фортепьянный квинтет Шумана, в котором исполнял партию второй скрипки. Его большим вниманием пользовались квартеты Гайдна. Квартетом «Семь слов спасителя» он часто открывал музыкальные вечера. Принимая участие в его исполнении, он перед началом каждой части громко по-латыни прочитывал и переводил авторские подзаголовки, сопровождая их своими комментариями и пояснениями программного характера», – рассказывал Виктор Степанович Оголевец.

Когда очередное музыкальное собрание по какой-то причине не могло состояться, Мясоедов начинал скучать без музыки и приглашал друга поиграть с ним дуэты, на двух скрипках они исполняли несложные произведения Боккерини, Вивальди, Виотти. Прерывались эти занятия только на короткие чаепития.

Немногие близкие, которые оставались около Григория Григорьевича до конца, рассказывали, что, находясь уже почти без сознания, он просил играть ему на рояле. У его постели звучали фуги Баха, сонаты Бетховена, ноктюрны Шопена, и это облегчало его страдания. Из жизни художник ушел под звуки бетховенской «Аппассионаты». В истории русской живописи он остался прежде всего как создатель Товарищества передвижников и мастер бытовой живописи, нередко выбиравший в качестве героев своих картин крестьян. В числе лучших его работ – «Земство обедает», «Поздравление молодых в доме помещика», «Страдная пора. Косцы», «Засуха».